Надо же: Катя. И почему вдруг — Катя, Сергеева Катю­ша? Вспомнил ее взгляд исподлобья — пристальный, изуча­ющий. В Воронеже этот взгляд он не раз ловил на себе. Смеш­но: милая, хрупкая барышня и вдруг: «Свобода или смерть». Только этот старый бонвиван Петр Зайчневский. Вместе с приятелем Оболенским, рассказывали, всё дамам куры стро­или. Хоть и написал Зайчневский свою «Молодую Россию», мечтал о диктатуре революционной партии, а погорел — вот чудеса! — на дочери жандарма Слезкина, прехорошенькой Ниночке. Это уж как анекдот: задал генерал крепкую трепку видавшему виды якобинцу.. Тихомиров довольно улыбнул­ся. Конечно, жандармов он не любил, но раздражала, вызы­вала неприязнь порочная атмосфера орловского радикальс- кого кружка.

Дворник замычал, проснулся, цепко осмотрелся вокруг. Тигрыч тут же прикрыл глаза, сделал вид, что спит. Захоте­лось еще подумать — не о деньгах для революции, не о про­грамме «Народной Воли», не об объявленной охоте на Алек­сандра II. Нет, о чем-нибудь совсем ином. Жаль, что кон­чился сон, и он не узнал, пришла ли Катя, или Стефанович опять соврал. Хорошо бы пришла. Сердце дрогнуло, заны­ло. Ревность? Ну-ну, признайся, признайся же! Признайся, что тебе мешает этот сластолюбивый говорун Зайчневский. Мешает, злит, потому что там, совсем рядом, была Катя. И быть может, зачитывая вслух самые смелые места из прокла­мации, якобинец успевал задержать взгляд на тонком стане вчерашней гимназистки.

А если и успевал. То, что из того? Что?

Лев резко открыл глаза.

— Проснулся? — прошептал Михайлов. — Подъезжаем. Я выйду через соседний вагон. А ты здесь.

Первое, что он сделал по возвращении в Петербург, — по­шел в тайную печатню в Саперный переулок. Квартиру по­дыскал конспиратор Дворник, и теперь роль супругов Лы­сенко, свивших уютное гнездышко семейного счастья, иг­рали представительный Николай Бух и милая Соня Ивано- ва-Борейша по прозвищу Ванечка, с ее всегдашними замыс­ловато-высокими прическами, подвязанными лентами и пе­вучим голосом доброй барыни. Разве подумаешь, что эта 23­летняя голубоглазая девушка — опытнейшая наборщица, ра­ботавшая еще в подпольной типографии Ипполита Мышки­на, не однажды арестованная, посидевшая в домзаке и сбе­жавшая из архангельской ссылки весной прошлого года.

Но какое же семейное счастье без вкусно стряпающей ку­харки? И вот на эту-то должность определили обаятельную курсистку Аннушку Барабанову — если по паспорту, вып­равленному в «небесной канцелярии», — так называли пас­портное бюро «Народной Воли», которым по поручению Квят- ковского заведовал дотошный Владимир Иохельсон. На са­мом деле Аннушка была не Аннушкой, а все той же Катей Сергеевой.

Тигрыч спешил. Правда, статья в номер газеты была еще сырой, правку в программу он тоже не успел вписать, но ноги сами несли по булыжнику Саперного, мимо дровяного скла­да, мимо хитро улыбающегося дворника к крыльцу парадно­го. Спешил и не хотел себе в этом признаться.

Заметил сигнал на подоконнике: горшочки с геранью сто­ят посередине, притиснуты один к другому. Стало быть, в даль­ней комнате работает печатный станок. Вернуться? Нет, двор­ник заподозрит. Войду. И. Увижу Катю.

Лев легко взбежал на пятый этаж. Дверь в девятую квар­тиру была приоткрыта. Он услышал голоса.

— Вот спасибо, Дарья Петровна, за бельишко! Хорошо, вижу, постирали. — узнал он зазвеневший бесхитростным колокольчиком голос Кати. — Ни пятнышка. Хозяева при­дут, довольны будут.

Брякнули монеты.

— Благодарствую за щедроты. Я ж отбеливаю как? Госпо­дам попроще — навозом свиным. А к тебе, Аннушка, по­скольку со всем интересом, то. То соком лимонным, — зата­раторила прачка. — Иные и мочой, да не говорят, — прысну­ла она.

— Ой! Да ну? — расхохоталась Аннушка-Катя. — Мочой? Из горшка?

— Не знала? Молода больно. Век живи, век учись.

— Дураком помрешь!

Тут уж грохнули обе. Губы Тигрыча невольно расползлись в широкой, почти детской улыбке.

Как же славно: ведь в Кате нет никакой нелегальщины, конспиративного вида, нет никакой революционности, при­вычной для барышень радикальского окружения. Но поче­му его, прожженного нелегала-заговорщика, вдруг потянуло к этой девушке, которая не цепляла на курносый носик си­них очков-консервов, не дымила в раздумьях о социальной перевороте и народном благоденствии «Вдовой Жоз», не гре­зила судьбой Шарлотты Кордэ, не наскакивала на мужчин- кружковцев, упрямо стремясь перетянуть на свою сторону.

— А жирные пятна — так я мелом извожу, — продолжила болтливая прачка. — А ежели от травы зелень — спиртом, им самым. Во-о-от, Аннушка! Или кровь приключится. Тогда уж керосин, без него никуда.

— Как? Кровь — керосином? Кровь. И без следа? — за­интересовалась Катя.

«Ага, — хмыкнул Тихомиров. — Выдала себя, вертунья. Ясное дело: «Свобода или смерть». Не обойтись без крови-то.»

Голоса стали удаляться. Видимо, прачка и Катя ушли в глубину квартиры. Он шагнул в прихожую, хотел кашлянуть, чтобы обнаружить свое присутствие, но в этот момент снова грянул смех.