— Ага! — не сдержался я,— наконец-то до вас дошло, что мы тут вовсе не такие недотепы, за каких вы приняли нас вначале!

– Я ехал верхом из Далвертона, — продолжил Джере­ми Стикльз, не обращая внимания на то, что я его снова перебил (и это подействовало на меня сильнее, чем тыся­чи предостережений). День клонился к закату, и я по­рядком устал. Дорога (если это можно было назвать до­рогой), окруженная с обеих сторон гранитными скалами, вдруг резко пошла под уклон и вывела меня на берег мо­ря. Оглядевшись, я заметил невдалеке уютный домик. Желтый песок подступал прямо к его порогу. Справа в миле (или чуть более того) от меня был виден Уочетт, и я подумал о том, с каким удовольствием я расположился бы здесь на ночлег. Я посмотрел на угрюмую тьму, в ко­торой шумело и клокотало море, на огни городка, подмигивавшие так дружески, так приветливо, и мне нестерпимо захотелось покоя, тепла, человеческого жилья. Я тронул поводья и направил свою старую лошадь к дверям того домика, оказавшегося небольшой гостиницей. На мой стук кто-то вышел в прихожую, осмотрел меня из оконца, затем засов со стуком отодвинули и меня весьма любезно встретила на пороге владелица заведения. С первого взгляда я понял, что передо мной добрая женщина, при­чем родом не из наших краев. Я лишний раз убедился в этом, отметив, что она подождала, когда я заговорю первым, чего англичанка делать бы не стала.

— Не могу ли я остановиться у вас на ночь? — спросил я, учтиво снимая шляпу перед хозяйкой, потому что передо мной стояла самая настоящая дама, а не какая-нибудь провинциальная простушка.— Моя лошадь устала, да и сам я еле на ногах держусь. Кроме того, мы оба го­лодны.

— Да, сэр, пожалуйста, я к вашим услугам. Что до еды, сэр, то изысканного и обильного ужина я вам пред­ложить не смогу. Рыбного у меня нет: наши рыбаки се­тей нынче не забрасывали, потому что, вы видите, море уж очень неспокойное. Однако у меня есть — как вы это называете? — такое трудное слово, никак не могу запом­нить, — соленое свиное мясо.

– Бекон! — воскликнул я.— Что может быть лучше? Да еще бы к нему с полдюжины яиц и кварту свежего эля... Эх, да что там! Сударыня, от ваших слов у меня слюнки текут и я уже просто бешусь от голода. Как при­кажите это назвать — жестокостью или гостеприимством?

– Ну, с вами все в порядке! — ответила хозяйка с веселой улыбкой, полной южного огня и света.— Вы не то что местные мужчины: у вас, простите, есть кое-что в го­лове и, к тому же, вы умеете смеяться.

— Но искуснее всего, сударыня, я орудую ножом и вилкой. Этим, надеюсь, я удивлю вас еще больше, чем рассудительностью.

Хозяйка громко рассмеялась и повела плечами так, как несвойственно нашим женщинам, затем позвала ма­ленькую девочку и велела ей отвести мою лошадь в ко­нюшню. Однако я сказал, что за лошадью присмотрю я сам, а девочку попросил отправить на кухню, чтобы она побеспокоилась насчет бекона и яиц.

То ли мой природный ум, то ли мои городские манеры, то ли знание света, а может, мой добрый аппетит и лю­бовь к чесноку,— это уж ты сам решай, Джон,— но, воз­можно, все это вместе представило меня в глазах моей очаровательной хозяйки в самом выгодном свете. Когда я говорю «очаровательной», я имею в виду ее манеры, ум и более всего умение готовить, потому что внешняя ее красота увяла много лет назад. Она сказала, что во всем виноват проклятый местный климат. Между прочим, дол­жен тебе признаться, сынок, с иностранками разговор у меня клеится куда как складнее, чем с вашими деревен­скими девицами.

Я поинтересовался, какие странные обстоятельства вынудили столь умную и красивую женщину поселиться в этой гостинице, стоящей на отшибе, где ничего и никого вокруг, кроме морских волн да скучного мужа, крутивше­го день-деньской гончарный круг в Уочетте. И еще: что означал герб над входными дверями — кошка, сидящая на сломанном дереве?

Когда она узнала, что перед ней — представитель ко­роля, государственный чиновник, она с готовностью выло­жила мне все. Много дней мечтала она о том, чтобы в этих краях появился кто-нибудь из столичного суда, по­тому что местная администрация и слышать ничего не хотела, заявляя ей, что она сумасшедшая, безнравствен­ная женщина да к тому же еще и иностранка.

Она заверила меня, что по доброй воле никогда бы не поселилась на долгие годы в этой ненавистной стране дождей и тумана. Почему же так не задалась жизнь? И вот что она мне рассказала.

Хозяюшка моя оказалась итальянкой. Она родилась в горах, и после неудачной любовной истории пришла и Рим в поисках счастья. Звали ее Бенита, а что до фамилии... Сейчас это уже не имело никакого значения. Будучи живой и сообразительной девушкой, она быстро нашла работу в большой гостинице, где ее оценили по достоинству, и она, продвигаясь по службе, начала через неко­торое время посылать деньги домой своим родителям. Она вполне могла бы процветать и далее, и хорошо выйти за­муж под родным итальянским небом, и стать счастливой женщиной, но однажды в Рим приехало богатое аристо­кратическое семейство из Англии. Иноземцы хотели уви­деть папу. Были они добрыми католиками, уважавшими ближних своих, но один из них испортил жизнь осталь­ным, предпочитая заботиться только о собственном благе. Между родственниками вспыхнул жестокий спор, причем сестра одного из членов семьи, умершего незадолго до этого, была замужем как раз за тем дворянином, что затеял шумный скандал. Единственное, что поняла тогда Бенита: причиной для ссоры послужил раздел земельного имущества.

Вскоре совместное проживание приезжих англичан ста­ло невозможным.

Бенита видела, что денег у них куры не клюют, и поэтому, когда они предложили ей остаться у них, чтобы присматривать за детьми, она с радостью согласилась, нимало не задумываясь о последствиях. Кроме того, пока англичане жили в гостинице, она так привыкла к их крош­кам, так полюбила их милые рожицы и уморительные проделки, что разлука с детьми разорвала бы ее доброе сердце.

Итак, в один прекрасный день она до отказа набила старый башмак золотыми монетами и, отправив его отцу, покинула Италию с английским семейством.

Вначале все шло замечательно. Милорд был весел и никогда не садился в карету, пока под рукой оставалась хотя бы одна свежая лошадь. Он скакал впереди, наслаждаясь бирюзовым небом, а Бенита — Бенита никогда в жизни не видела столь замечательного человека, невин­ного, как ребенок, шумно радовавшегося всему, что попадалось ему на глаза, и неизменно желавшего, чтобы другие люди разделили с ним его радость.

Они миновали Северную Италию и вошли в пределы Южной Франции — когда в каретах, когда в повозках, а когда и попросту на мулах, и всегда-всегда они были счастливы, и ничто не омрачало их путешествия. Дети оста­вались в добром здравии и без умолку щебетали всю дорогу, особенно девочка, старшая из двух (девочке было шесть лет, мальчику — два годика).