Анни, сестренка моя легковерная, вот уж чье горе бы­ло действительно неописуемым! Бедная девочка была на­столько уверена, что ожерелье по-прежнему находится под кастрюлькой, что с гордостью предложила мне пойти на кухню и проверить, так это или нет, если я, конечно, посмею нарушить волшебное заклятие. Ей и в голову не пришло, что я давно уже его нарушил, заглянув под зло­счастную кастрюльку. Мы вместе пошли на кухню, я при­поднял кастрюльку, и Анни, взглянув на пустое место, побелела, как снег, и, едва держась на ногах, со стоном оперлась о стену. Лорна, любившая ее так, словно знала ее с самого детства, утешала ее, как могла, проклиная все бриллианты на свете.

В ту же ночь Джереми Стикльз (о его отсутствии Каунселлору наверняка было известно) воротился на ферму, привезя с собой оружие и боеприпасы, необходимые для решительного штурма Долины Дунов, так что теперь уже и мы, и противники наши ясно понимали, что война между нами становится неотвратимой. Это, в свою очередь, зна­чило, что готовиться к обороне Дуны будут тщательно, а защищаться — отчаянно.

Странно было видеть и слышать, и почти невозможно было объяснить поведение сотен мирных поселян, точив­ших вилы и похвалявшихся при этом так, словно каждый из них успел прикончить, по меньшей мере, с десяток Ду­нов, меж тем как еще год назад они боялись не то что сказать, но даже прошептать хоть слово против Дунов. Всеобщая вера в победу крепла день ото дня с той поры, когда люди, к вящему своему удивлению, узнали о том, как жестоко были побиты Дуны на ферме Плаверз-Барроуз.

Джереми Стикльз от души посмеялся над новым спо­собом Анни делать сметану, а когда узнал, что исчезли драгоценности, и узнал их стоимость, разом помрачнел и, поманив меня пальцем, незаметно отвел в сторону.

— Сынок,— сказал он,— после того, что ты рассказал мне насчет драгоценностей, то, о чем я, кажется, дога­дался некоторое время тому назад, сегодня уже начинает походить на правду. Дай слово, что никому не расска­жешь того, что узнаешь от меня.

— Даю.

— Этого достаточно. Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы брать с тебя какую-то особую клятву, хотя у меня даже есть право привести тебя к присяге. То, что я тебе расскажу, парень, тебя, с одной стороны, испугает, но, с другой стороны, облегчит тебе душу. Я читаю тебя, как книгу, Джон, и вижу, что перед тем как украсть ожерелье, старый негодяй сказал что-то такое, что необычайно встревожило тебя. Ты старался не думать об этом, ты даже попытался не принять этого всерьез, и все это единственно ради покоя женщин, и все же это гнетет тебя куда больше, чем само ограбление.

— Если бы я поверил Каунселлору, горе просто придушило бы меня к земле. Но я не верю... Однако, что это меняет? Все, что наговорил тут Каунселлор, настолько противоречит нашему укладу, что просто выбивает меня из колеи. Только подумаю о Лорне, подумаю о том, как целую ее, как тут же вспоминаю о том, что ее отец отнял жизнь моего отца.

— Только подумай, — подхватил Джереми, подражая моим интонациям, — только подумай, как Лорна любит тебя, Джон, как целует тебя, Джон, и как все время вот так же твердит себе: «Отец этого человека убил моего отца». Ты смотришь на дело только со своей колокольни, но постарайся взглянуть на него глазами Лорны. О Гос­поди, как же все мужчины односторонни!

— Да, тут с какой стороны ни гляди, все равно ни­чего хорошего не выйдет. Признаюсь вам, Джереми, как на духу: я попытался примириться с этим — и потому, что хотел таким образом расстроить планы Каунселлора, и потому, что Лорне нужна была моя поддержка, и потому, что вела она себя так мужественно и отнеслась ко мне так благородно. Но должен вам сказать по секрету, мне не стыдно признаться в том, что женщина переносит такие передряги куда легче, чем мужчина.

— А это потому, сынок, что когда она любит по-настоящему, ее жизненные силы выходят за границы вероятия, меж тем как ума-то, быть может, ей как раз по-прежнему и не хватает. Ну а теперь, когда я освободил твою душу от тайного бремени, вынесешь ли ты новое бремя, которое я возложу на нее?

— Сделаю все, что смогу,— ответил я.

 - А больше и сделать невозможно,— сказал Джереми Стикльз и начал свой рассказ.

— Ты знаешь, сынок,— сказал Джереми, выпуская большой клуб дыма и поудобнее устраиваясь в кресле,— что мне было вменено в обязанность (и если бы не твоя великая доброта, то служба моя стала бы просто невыно­симой) ознакомиться с вашим краем как можно присталь­нее и разузнать здесь все и о каждом. Край ваш сам по себе необычен, и народ ведет себя совсем не так, как при­нято в Лондоне. Это объясняет многое из того, что озада­чивало меня, и более всего ваше добросердечие по отно­шению к новоприбывшим, и отсюда становится понятно, почему вы так долго терпели тиранию Дунов.

— Ну уж нет, мастер Стикльз,— возмутился я,— тут вы несправедливы! Да взять хотя бы вас: вы у нас почти уж год обретаетесь, а против Дунов надумали выступить только после того, как они вас обстреляли.

— Сынок,— возразил Джереми Стикльз,— считай, что возражения твои «ушли в молоко». Не попал ты в точку, и все тут. Однако, ежели хочешь услышать мою историю, то не перебивай, пожалуйста. Когда сюда прибудут сол­даты, у нас с тобой неделями не будет свободной минутки, чтобы сесть и поговорить. Итак, месяцев шесть, а то и семь назад, во всяком случае, задолго до того, как нача­лись эти проклятые морозы, как-то после полудня ехал я верхом из Далвертона в Уочетт...

— Из Далвертона в Уочетт! — воскликнул я.— Знако­мые места! Знаете, я запомнил...

— Запомни, Джон: еще одно твое слово, и от меня ты не услышишь больше ни одного. Итак, ехал я из Далвер­тона в Уочетт, зверски устав, потому как народ там у вас исключительно глупый, и я ничего не смог разузнать у них насчет твоего драгоценного дядюшки Бена, кроме того, что он богобоязненный человек и что им жаль, что я не похож на него. Я, конечно, тоже свалял дурака, надеясь выжать из них хоть что-нибудь, и, боюсь, от моих вопро­сов было больше вреда, чем пользы, потому что стоило мне у кого-то спросить о ком-то, как первый наверняка уже бежал ко второму, чтобы предупредить того о нашем разговоре.