И свое удивление перед тем, что уже произошло, Епифаний выражает картиной контраста «бывшего» совсем недавно и уже «ставшего» благодаря Сергию, что снова переключает внимание на того, кто был «начало и вина» всему этому:

И как бы спеша известить, как Бог прославил (удиви) преподобного, о нем самом:

Но и приняв на себя игуменство, «правила своего чьрньчьскаго» Сергий менять не собирался, постоянно помня заповедь Спасителя — «Кто из вас хочет быть первым, да будет из всех последним и слугой всем». И именно сумев стать последним, он стал и первым. Он смиряше себе, и менши всех творяшеся, и собою образ всемъ творя. И на работу он выходил раньше всех, и на церковное пение приходил он раньше всех, и во время службы он никогда не позволял себе приклониться к стене. И оттоле уцветяше место то, и множахуся братиа. Образ умножения и соответствующий глагол и существительное наиболее полно определяют и реалии жизни и самое атмосферу, складывающуюся вокруг Сергия и окормляемой им братии.

Раньше всех вставая, Сергий позже всех отправлялся на покой. После позднего повечерия, когда уже наступала ночь, паче же въ темныа и длъгыа нощи, сотворив в своей келье молитву, он, заботясь о братии — и о теле и о душе их, желая знать жизнь каждого из них и их стремление к Богу, обходил келии. Его радовало и он благодарил Бога, когда инок молился или читал святые книги, или плакался о своих грехах, и сам молился за таких, помня, что «претерпевший до конца — спасется». Но бывало, что Сергий слышал беседу двух или трех иноков, собравшихся вкупе, или смех, и тогда он негодоваше, и зело не тръпя таковыя вещи, рукою своею ударяше въ двери, или въ оконце потолкавъ, отхожаше. Этим он давал знать им о своем приходе, и несведомым накиновениемь празныа беседы их разоряше. Сергий в таких случаях был строг, но не резок, более того — тих и кроток. Следующего дня утром он призывал к себе провинившихся и не ту абие скоро запрещение имъ, и не съ яростию обличаше я и наказаше, но яко издалеча с тихостию и кротостию, аки притчами наводя, глаголаше им, хотя уведати тщание и усръдие их еже къ Богу. Если брат был покорен, смирен, горяч в вере и в любви к Богу, то, поняв свою вину, он склонялся перед Сергием, прося у него прощения. Но бывали и непокорные, омрачением бесовьскым сердце покровено имея и не принимая слова Сергия на свой счет стоявши. На таких он накладывал епитимью. И сице того, еже къ исправлению утвръдивъ, отпустяше. Так учил Сергий братию молиться Богу наедине, заниматься той работой, к которой каждый способен и по вся дни псалмы Давидовы присно въ устех своих повсегда имуще, и это последнее снова возвращает к особой роли Давидовых псалмов в духовной жизни Сергия.

Одна их глав этой «игуменской» части Сергиева «Жития» называется «Об изобилии всего нужного» («О изобиловании потребныхъ»). Она — о материальных основах жизни монастыря и братии, о «нужном» (потребном) и «имеющемся» и о том, как восполнялся постоянный дефицит, особенно на первых порах, когда число монахов заметно выросло. Вместе с тем эта глава в существенной своей части — о жизни монастыря и монахов в сергиевой обители вообще, и в этом смысле она очень важна, поскольку именно в ней читатель вводится в повседневную жизнь, в круг забот, способов их решения, настроений и тех мелких, казалось бы, необязательных, случайных деталей, без которых даже картина целого бледнеет, становится суше, отвлеченнее, опустошеннее.

В жизненном труженическом подвиге Сергия это время было ответственнейшим. Достигнуть некоего равновесия духовной и материальной сфер или, точнее, того, чтобы заботы о материальной стороне жизни не мешали тому главному делу, ради которого сюда собрались двенадцать отшельников, окормляемых Сергием, было не так уж трудно. Настоящие трудности не могли не возникнуть, когда братия умножилась и когда стало ясно, что она неуклонно будет умножаться и впредь. Впрочем, конечно, и в самом начале, егда начинашеся строити место то, тогда многы недостаткы бываху; лишение всех потребных последняго ради нестяжаниа и конечняа деля пустоты, еже не имети им ниоткуду же всякого утешениа, но и прочиа всякыа нужныа потребы, откуду бо имети хотяху кое любо потребование. Это только фрагмент из прерывного текста «пустоты и лишенности», проходящего через «Житие». Епифаний обстоятелен в разъяснении, откуда взялись эти многы недостаткы, — и место это было пустынно (пусто бяше место то), и не было поблизости жилья, и не было хорошей дороги (пути пространнаго), а добраться можно было только некоею узкою и прискръбною тесною стъзею, акы беспутием; проезжая же дорога проходила вдалеке от этого места; окрестъ же монастыря того все пусто, съ вся страны лесове, всюду пустыня: пустыни бо в ресноту нарицашеся. Так продолжалось много лет, по предположению Епифания, более лет пятнадцати. Также, полагает он, во время княжения второго сына Ивана Калиты Ивана Ивановича Красного, т. е. с 1353 по 1359 г., начали приходить в сергиеву обитель люди, пробираясь через леса, и оставались здесь жить, потому что место это понравилось им […] и възлюбиша жити ту. И множество людей всхотевше, начаша съ обаполы места того садитися, и начаша сещи лесы оны, яко никому же възбраняющу им. Пустота пустыни заполнялась людским множеством:

Этот экскурс в историю места сего, в котором так настойчиво «разыгрывается» антитетизм былой пустоты и дефицита, с одной стороны, и полноты и множества, с другой, собственно говоря, был предпринят по инициативе составителя «Жития». Сознавая это, он прерывает самого себя и возвращается к прежнему повествованию, начатому ранее, а именно к теме «всяцей худости» и «недостатков нужных потребъ, без них же не мощно обрестися».

Эта краткая картина того, как природная пустота начинает заполняться, когда в ней возжигается огонек христианской веры, дает хорошее представление о том, как происходит это из самого мира идущее, но духовным фактором вызванное домостроительство, мирская «икономия», хозяйствование и само хозяйство. Но эти же домострительство и хозяйство возникают и вне мира, в монастыре, в монашеской обители, где опыт «икономии» обнаруживает себя полнее и отчетливее. Онтологические предпосылки хозяйства едва ли могут быть поняты вне проблематики свободы и необходимости. «Хозяйство, понятое достаточно широко, не есть подъяремная работа скота, но творческая деятельность разумных существ, необходимо осуществляющих в ней свои индивидуальные начала, индивидуальности же присуща свобода, даже более, следует сказать, что она и есть эта самая свобода, и если свобода есть творчество, то индивидуальность есть подлинно творческое в нас начало, которое неугасимо и неустранимо и в хозяйстве» (Булгаков 1990, 257). Хозяйство имеет своим стимулом, своим началом дефицит, недостаток жизненных средств, которые необходимо восполнить. Эта встреча недостатка–бедности–голода с жизненными средствами, восполняющими недостаток, символизируется в платоновском «Пире» образами Пении и Пороса, воплощающими алкание, бедность и выход из них, переправу (одно из значений др.-греч. — "жизненные средства", "поступление", "доход"), то есть ситуацию, стоящую в центре антропологии, — человек в природе [310] .