Стихотворения
вернуться

Панченко Николай Васильевич
Шрифт:

«Очеловеченной душой — медвежий…»

Очеловеченной душой — медвежий, а телом — гад, во плоти всем толку: — О, без сомнения, одни невежи болтают про скучище и тоску! Коль солнце есть, — есть ветер, зной и слякоть и радуги зеленой полоса. Так отчего же нам чураться злака, не жить, как вепрь, как ястреб, как оса? Дыши поглубже. Поприлежней щупай. Попристальней гляди. Живи, чтоб купол позолоченной залупой увил колонны и твоей любви.

ПАСХАЛЬНАЯ ЖЕРТВА

В сарае, рыхлой шкурой мха покрытом, сверля глазком калмыцким мутный хлев, над слизким, втоптанным в навоз корытом кабан заносит шмякающий зев. Как тонкий чуб, что годы обтянули и закрутили наглухо в шпагат, стрючок хвоста юлит на карауле, оберегая тучный круглый зад. В коровьем вывалявшись, как в коросте, коптятся заживо окорока. «Еще две пары индюков забросьте»,— на днях писала барская рука. И, по складам прочтя, рудой рабочий, крапленный оспой парень-дармоед, старательней и далеко до ночи таскает пойло — жидкий винегрет. Сопя и хрюкая, коротким рылом кабан копается, а индюки в соседстве с ним, в плену своем бескрылом, овес в желудочные прут мешки. Того не ведая, что скоро казни наступит срок и — загудит огонь и, облизнувшись, жалами задразнит снегов великопостных, хлябких сонь; того не ведая, они о плоти пекутся, чтобы, жиром уснастив тела, в слезящей студень позолоте сиять меж тортов, вин, цукатных слив… К чему им знать, что шеи с ожерельем, подвешенным, как сизые бобы, вот тут же, тут, пред западнею-кельей, обрубят вдруг по самые зобы, и схваченная судорогой туша, расплескивая кляксы сургуча, запрыгает, как под платком кликуша, в неистовстве хрипя и клокоча? И кабану, уж вялому от сала, забронированному тяжко им, ужель весна, хоть смутно, подсказала, что ждет его прохладный нож и дым?.. Молчите, твари! И меня прикончит, по рукоять вогнав клинок, тоска, и будет выть и рыскать сукой гончей душа моя ребенка-старичка. Но, перед Вечностью свершая танец, стопой едва касаясь колеса, Фортуна скажет: «Вот — пасхальный агнец, и кровь его — убойная роса». В раздутых жилах пой о мудрых жертвах и сердце рыхлое, как мох, изрой, чтоб, смертью смерть поправ, восстать из мертвых, утробою отравленная кровь! 1913(1922)

ЧЕТА

Блаженство сельское! Попить чайку с лимоном, приобретенным в лавчонке, где продавец, как аист, начеку,— сухой, предупредительный и звонкий; прихлебывая с блюдечка, на дне которого двоятся Китеж, лавра, о мельнице подумать, о коне хромающем: его бы в кузню завтра… И, мысли-жернова вращая, вдруг спросить у распотевшейся супруги: — А не отдать ли, Машенька, на круг с четвертой тимофеевку в яруге?..— И баба в пестром плисовом чепце, похлопав веками (совсем по-совьи), морщинки глубже пустит на лице, питающемся вылинявшей кровью, обдернет скатерть и промолвит: — Ну…— И это «ну» дохнет годами теми, когда земля баюкала весну, как Ева и Адама сны в Эдеме. О время, время! Скользкое, как уж, свернулось ты в душе, и — где же ропот? — В дежу побольше насолить бы груш, надрать бы пуху с гусаков…— И копит твое бессменное веретено и нитки стройные, и клочья пакли. Но вот запнулось, гулкое, оно: ослабли руки, и глаза иссякли. И что с того, что хлопотливый поп похряскивает над тобой кадилом, что в венчике бумажном стынет лоб, когда ты жил таким ленивцем милым, когда и ты наесть успела зоб… 1913(1922)

БАНЯ

На мокрых плотных полках — скомканные груды из праотцов, размякших, как гужи: лоснящиеся, бритые верблюды, брудастые медведи и моржи. Из пены мыла, взбитого в ушате до синей белизны, до горяча,— выглядывают кстати и некстати то пятка, то полуовал плеча. Там рыжего диакона свирепо вдоль надвое разваленной спины — березой хлещет огненный Мазепа, суровый банщик, засучив штаны. А здесь — худой, с ужимками мартышки, раскачиваясь, боли покорив, мочалой трет попревшие подмышки, где лопнул, как бутон, вчера нарыв. А сей верзилистый — не Геркулес ли? Вот только б при корнях упругих ног, меж яблочных пахов, привесить если ему фигурный фиговый листок. И кровь, и мышцы, и мускулатура,— живые телеса, параличом еще не потрясенные, Амура к двенадцати впускающие в дом,— какому божеству, смывая грязи, жиров и пота радужный налет, в глухом самодовлеющем экстазе из вас хвалу-осанну всякий шлет? Не матери-земле ль, чтоб из навоза создать земной, а не небесный рай? Гуляй в пару, рысистая береза, по коже спин, по задницам гуляй! И, доморощенное пекло бани, выбрасывай свой ярмарочный флаг: я в облако войду без колебаний (украинский апостол) в постолах. Из облака явлюсь, как Саваоф в тюрбане. 1912(1922)

ПОРЧЕНЫЙ

Сивея, разлагается заря, как сыворотка мутного тумана. А здесь — дупло, вздыбленная ноздря чихнуть собравшегося великана. А и чихнул бы этот пень-коряга, да власти нет, да время не пришло. Ногой куриной сгорблюсь и прилягу: пусть бродит, спотыкаясь, ночи зло. Оно и хило, и подслеповато: вращающееся веретено. Нос высверлился, как орех, и вата закисла в мокнущей дыре давно. Сморкнуться некуда! И со слюной, вобрав в себя, проглатывает тину. А язвы в нёбе щиплет жгучий гной и судорога четвертует спину. Вернуться на село?! О, никогда! Слоняться под амбарами вдоль улиц, сгорать и задыхаться от стыда: родные, как от вора, отшатнулись! Невеста Соня… Господи! И слезы из безресничных брызнули очей, и, обхватив руками ствол березы, от всхлипываний задрожал кащей. Трясясь, исходит плачем ночи зло, ублюдок ада, возле пней — у ската хребта лесного. Вяло поползло зеленоватое по губке ваты… 1913

ТИФ

Прикинулся блохою крысиной, подпрыгнул, как резиновый мяч, и пал на собаку, чтобы псиной втереться в казармы, где шумят. Играют в «дурачки» и в «железку», хохочут, — а скользкая блоха стальная по закалу и блеску, накачивает сок в потроха. И ночью, когда кругом погаснет и жилистый настоится пот,— клыками первобытными ляснет и лапами мужика сгребет. Насядет и, схвативши за глотку, как яблоки, вылупит белки и — бросит в баснословную лодку, в качающиеся гамаки. Несите, качайте по Тибету, по Африке, по мерзлой луне, где карт и революции нету, где думать не надо о жене! Не скиф, а щеголь великосветский: в небрежный галстук вколот рубин… И разве этот голый в мертвецкой — изысканнейший тот господин?.. Скуластый, скрюченный, белобрысый, и верхняя припухла губа… Мошонку растормошили крысы, и — сукровицу можно хлебать!.. Узнает жена лишь по рубашке, а дочка не узнает уже… Так вот какой навоз для запашки, сыпняк, ты месишь и без дрожжей! Простер над жизнью людскую кару, прикинулся знойною блохой и — скачешь, скачешь по тротуару за долей, старушкою глухой… 1919

САМОУБИЙЦА

В какую бурю ощущений Теперь он сердцем погружен! А. Пушкин
Ну, застрелюсь. Как будто очень просто: нажмешь скобу — толкнет, не прогремит. Лишь пуля (в виде желвака-нароста) завязнет в позвоночнике… Замыт уже червовый разворот хламид. А дальше что? Поволокут меня в плетущемся над головами гробе и, молотком отрывисто звеня, придавят крышку, чтоб в сырой утробе великого я дожидался дня. И не заметят, что, быть может, гвозди концами в сонную вопьются плоть: ведь скоро, все равно, под череп грозди червей забьются — и начнуть полоть то, чем я мыслил, что мне дал господь. Но в светопреставленье, в Страшный суд — язычник — я не верю: есть же радий. Почию и услышу разве зуд в лиловой прогнивающей громаде, чьи соки жесткие жуки сосут? А если вдруг распорет чрево врач, вскрывая кучу (цвета кофе) слизи, как вымокший заматерелый грач я (я — не я!), мечтая о сюрпризе, разбухший вывалю кишок калач. И, чуя приступ тошноты: от вони, свивающей дыхание в спираль,— мой эскулап едва-едва затронет пинцетом, выскобленным, как хрусталь, зубов необлупившихся эмаль. И вновь — теперь уже как падаль — вновь распотрошенного и с липкой течкой бруснично-бурой сукровицы, бровь задравшего разорванной уздечкой,— швырнут меня… И будет мрак лилов. И будет червь, протиснуться стремясь меж мускулов, головкою стеклянной опять вбирать в слепой отросток мазь, чтоб, выйдя, и она по-над поляной поганкой зябнущею поднялась. И даже глаз мой, сытый поволокой (хрусталиком, слезами просверлив чадящий гроб), сквозь поры в недалекий переструится сад, чтоб в чаще слив, нулем повиснув, карий дать налив… Так, расточась, останусь я во всем. Но, собирая память, кокон бабий и воздух понесет, и чернозем,— и (вырыгнутый) прокричу о жабе, пришлепывающей (комок — весом) в ногах рассыпавшегося меня… 1914 (1921)

ЗНОЙ

Упал, раскинулся и на небо гляжу. В сиропе — в синеве густой — завязнуть хочет расслабленный, дрожащий судорожно кобчик. А зной, как ливень: в жито, в жито — чрез межу. Голубенькая глупенькая стрекоза прилипла к льющемуся колосу — и жмутся морщинистые складки живота; смеются две пуговицы перламутровых: глаза. Лупатая! Висишь над самой головой и слушаешь, как надрывается кузнечик. Смешно, что нынче я — никчемный человечек, сраженный зыбкой негой, млею, чуть живой? Ну, да. Зато, когда б сквозь жаркий и зеленый и васильковый бор сюда вдруг забрела она — и ты, как пасечник во дни урона, во дни ройбы промолвила бы: — Вот и рай… 1915 (1922)