Панченко Николай Васильевич
Шрифт:
НОЧЬ
АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВНА
…Порхает звезда на коне В хороводе других амазонок; Улыбается с лошади мне Ари-сто-кратический ребенок. Капитан И. Лебядкин
«Водяное в барабане…»
«Глаза, как серьги голубые…»
АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВНА
Скучно жить на этом свете, господа!
Гоголь(Отрывки из поэмы)
1
Вы набожны, высокомерно-строги. Но разве я не помню, как (давно) во флигеле при городской-дороге летело настежь, в бузину, окно! Вас облегал доверчиво и плотно капот из кубового полотна. О май! Уж эти тонкие полотна, уж эти разговоры у окна! А смерть не ждет. Не стало в доме дяди, и тети Клеопатры долг тяжел. Она живет, чужого счастья ради, нудясь: скорей бы почтальон пришел. И, если вечером звонок с хрипотцей в прихожей поперхнется раз иль два, какая суматоха разольется по комнатам, не вымершим едва! Из Питера вы пишите со скуки: «Здесь, тетя Капочка, дожди да грязь…» Блестят очки, и сухонькие руки берут альбом, завернутый в атлас. Когда-то тем, кому вы очень близки, в альбом портрет ваш подарила мать. И трудно в этой щуплой гимназистке вас, Александра Павловна, признать! 2
Оранжевые, радужные перья и женщин судорожные глаза, — павлинья нефть! И пятнышки на веере, и вера верб, и заячий Мазай… Проносится, визжа и выжимая подол разгульный, регульным кропя индюшьи яйца, лица, чтоб хромая дьячиха не взглянула на тебя, чтоб храм, где хоры спят, твои веснушки за звезды принял в куполе своем, чтоб ситцевые сдобные подушки горошинами грели — кто вдвоем… Весна. К ночи выматывает жилы из коконообразных тополей, и (медуницей чаша просквозила) фитиль я заправляю дебелей. Приплюснутую комнату обшарив, на кухню — тень, где скалок стук и гром, — и в булке (в сетчатом, дрожащем жаре) кишмиш сквозь лак продавится угрем. Однако и в столпотвореньи тела, яиц, окороков и куличей, ты, Сашенька, девчонкой пролетела и опахнула темень горячей покоса похотливого, и снова ресницами и веером маня, и снова искрами дождя дневного сеча, пронзая, встретила меня — и просветлела. Мы пойдем к дьячихе, индюшек будем щупать, ветви гнуть и мерина пузатого, в гречихе, за поводок на водопой тянуть. Там, за амбаром, где хлебают хляби расплавленную нефть, где волокно кострики вымоченной, — астролябий полно к ночи чердачное окно. Веретеном, капканами, гитарой (…Прижалась Сашенька к плечу: следи…) являет звезды, и века-татары бредут передо мной и позади. С Мамаем переулками шагаю, плечо к плечу, со мною Пугачев: я верю заячьему малахаю и дереву, цветущему пчелой. 3
Яблоками небо завалило: на «барашки» нынче урожай. Пара в дышло — дьявол гривокрылый! — селезенкой екнула: езжай! Александра Павловна — бумагу из волос, из папильоток — прочь, зонт с оборочкой — и — в колымагу, чтоб турусы по ярам толочь. В колее по оси увязая, пьяное плетется колесо, и за ним стегает мрак борзая долгоспинной, верткою осой. В холоде поблескивают тускло стекла колымаги, ровный лак; бьет и бьет перепелиный мускул, и линяет дальний лай собак. В супесок удар копыт (бутылок) глуше — под пригорок с ветряком: примостился, дурень, на затылок, встал на четвереньки — пауком, и колдует в поле по-кожаньи, снегом осыпает с небеси. В жерновах — сопенье и ворчанье… Николай-угодник, пронеси! И проносит. И уже направо — жабий, бородавчатый погост: человечьей пользуют приправой чернобыльник и лопух свой рост. Но плывут, попрыгивают хаты, рыжий глаз мигает и верней вырубы забора, что рогаты. Тень, как тушь, и мезонин за ней. Александра Павловна проворно ножку на подножку, пурх — в подъезд. Закрутило б носом и Ливорно: переносицу амбре проест! Смоляные разметав, к покою: коридорчиком — к пуховикам. Как же ночи сахарной такою быть, коль жар зыбится по ногам? И еще: какие панталоны: сединой насквозь прошел мороз! Только отчего огонь зеленый в твой зрачок и в заресничье врос? — Душно, душно мне! И жутко! — Ежась, ластится борзая, по хребту дико шерсть вздымается и — в дрожи, корчась, лезет сука в пустоту. Александра Павловна — в капоте: персей колокольчики и — страх. Сердце задыхается на взлете: кто там в коридоре, шах-шарах? Взять подсвечник? Нет! И, прижимая пальцы выточенные к груди, вся — испуг, крадется, вся немая, осторожная, за двери, впереди. А борзая Хлоя задом-задом, под кровать забилась и — скулит жалобно. Луна проходит садом, он росой отборною налит… Александра Павловна, дрожите? Может, разморила вас кровать? Вдруг за выходом во двор: — Пустите, Христа ради, переночевать, — глухо-глухо старческой утробой вынянченный голос. Тишина. Не кудлатый ли и низколобый прощелыга клянчит у окна? И, вся в трепете, — в стекло под аркой: на ступеньках, морду в лапы ткнув, хвост зажав, большущая овчарка обомлела, шевеля копну. И опять: — Пустите, Христа ради, переночевать…— Дудит в дупло. А потом — понурую — к ограде, за балясины, поволокло. Ты откуда, темный человече? Светом силуэт твой окаймлен… Под луной — в антоновке заречье, сахарами пересыпан клен. Александра Павловна, что с вами? Отчего вы мечетесь, ножом рассекая темень? — К маме! К маме! Не хочу я в доме жить чужом! 4
Зеленоватый, легкий и большой, Удавленник качается на ветке С дуплом, оглохшим ухом. А вверху — Такой же мутный, мертвый полумесяц. Что за нелегкая сюда несет И что меня в оцепененьи держит, Когда дышу, когда глотаю здесь Вино, исторгнутое из могилы, Вино, ползущее едва-едва Чрез горло узенькое полуштофа, Приплюснутого в толстые бока? И сукровица зажимает глотку. А небо в звездах, как кожух в репье, Мотузка скользкая не оборвется. Но высунутый репнувший язык — Он мой, он пьет мою же кровь и слюни! И не удавленник, рудой, с платком Намотанным на шее, господинчик,— А я, веселый, голый и худой, Созревший плод, болтаюсь на голюке. И знаю: Многому я научусь Под этим месяцем ущербным, много Переберу я в памяти людей (Так схимники перебирают четки), И после, пуповиной перегнив, Мозутка лопнет, и — облезший, мокрый, Я упаду, и треснет мой живот, Кисельным маслом обелив потеки. Гнусавя под нос, скорчившись, ночлег Найдя под деревом и в жаркий полдень Накликав смрадами фольговых мух, Я потянусь, захлюпаю, я встану — Чуть снова месяц ззубренным серпом Распорет чрево, — встану и, хромая, Межой поковыляю, чтоб потом, Минув овраг и ток, на хутор выйти… Ты, пес, не вой! Окошко, не звени! Храпи в углу, курносая служанка! Теплеет кожа, ласковый вельвет, И пахнет рот, во сне полураскрытый… Сашурчик! Сашенька! И ты — одна? А где же муж, возлюбленный тобою? Иль в тарантасе в город укатил На ярмарку? Не бойся: это — Воля… Теплеет кожа (пепел мой живой!), И бьется жила медленно и ровно, И пахнет рот. А под белком моим, Под веком вывернутым, безресничным, Торчат кривые вепрьевы клыки И, распирая челюсти, все ниже За подбородок тянутся, и вот — Впились, урча, и вот — всосались в горло Сашурчик! Сашенька! Ты, как тогда, Во флигеле (забыла?) вновь трепещешь, Вновь вся — от жестких роз и до ногтей — Моя, моя ты!.. Пес, трубить не надо… Храпи, служанка. Не звени, стекло В окне, куда, нырнув, теряя капли Белесой слизи с рук и живота, Протискиваю лысый, липкий череп… А месяц светит, и пока в овраг, Прихрамывая, обтирая губы, Плетусь к погосту, празелень его Сочится в дыры глаз моих, и волчий, Стоячий купорос — как на Страстной… 5
От досиня наколотого сахара на скатерти слепило по утрам, и самовар звенел у парикмахера на подоконнике, — с камфоркой храм. Назойливая растворилась зелень и, назудив до бешенства собак, чихала перхотью из всех расщелин (не нюхательный ли попал табак?). И лето легкое (сухое якобы) потело через редкое трико, утенка гадкого (твой туфель лаковый) пихая под топчан неглубоко. Трепался бисерный ягдташ охотника, напяливал ботфорты мушкетер… А в переулке только тлела родинка и только заносило дождик штор… Отравленный медянки скучным ядом (своей же прелестью), лысел июнь, — и ежели б не в платьице измятом ты подбегала к врытому коню и, полосатым промелькнув чулочком, в рубец — мизинцем: — Ну, и коновал! — не волновалось бы ничто по точкам, томления никто бы не знавал… Не волочит обузу переулочек, и даже парикмахер (гиацинт сутулый) уличит (и до полуночи), что храм есть храм, а кран есть просто винт… Собор! Ударь враздробь в колокола: Здесь Александра Павловна жила. Во всю ивановскую бей, собор: здесь кенар напевает до сих пор. И, наконец, умолкните враздробь: без пробки фляга: лопнула от проб… 1914–1916 (1922)