Стихотворения
вернуться

Панченко Николай Васильевич
Шрифт:

ЖЕЛЕЗНАЯ ДОРОГА

Под рысь рессорную перечеркнул Край сумерек фонарный карандаш И, выжидая (сердца не отдашь?), Аукается город, как аул. Болтливое, ты взято на болты, На даче спрятано, висит замок. Но и под крест, что на холму измок, В слезах подкатываются кроты. Плакучий зонт — прозрачен и надут, Похож на мышь летучую, но так Нельзя ж, любимая, встречаться тут, Нельзя ж дьячихиных дразнить собак! Как птица падает (и пропадет С лукавым локоном!) твой голос, твой. Дитя, большеголовый идиот, Бараньей мямлит, мучит тетивой. Я гненок-ангелочек! Только сей Наследует нам царствие. Увы! Не Даниилы — мы, — и здесь не львы, Не ров, а ровный перестук осей. Не светляки молчат, а папирос Да вот фонариков висят ряды, И стрелочники ищут череды. Чтоб разрешить таинственный вопрос. И просто все: в вагоне простыня, Мутящиеся щеки охладив, Как плащаница пестует меня: Качайся, пасынок, не будь ретив! Да не хочу (и вспомнить больно мне!) О Пасхе — мамочка, ты умерла? И думать — необыкновенный лай И в необыкновенной стороне. Толчок, и — нотные несут столбы Скрипичный ключ и жизнь — от «ре» до «си». Голубчик! Четверга не уноси, Не уноси страстей моей судьбы! Ведь как же быть: скрипит мое перо, Нога медвежья, паперть заперта, И крест нахохленный, сырой-сырой Над юностью сжимает два болта… И даже зонтик, в ребрах подробясь Бесчисленными спицами слывет За колею и за беседку. Вот — Как режет рельс, упрямый контрабас! И вот как станция летит, мелькнет И пропадет (уже навек, навек!) Среди ключей, мурлыканий и нот, Где детский похоронен человек. <1922>

В БОТАНИЧЕСКОМ САДУ

И брови, легкие, как два пера, Над изумленной изумрудной бездной; И подбородок (из-под топора), Углом обрубленный, сквозь синь железный; И голос властный, вкрадчиво певучий, Так скупо опыляющий слова; И пальцы-щупальцы, что по-паучьи Дотрагиваются едва-едва. Пугало, колдовало и влекло Меня неодолимою стремниной. Как ненадежно хрупкое весло! И как темны вампирьи именины! Но сквозь румяна и трущобы бреда На колеснице мчась, как фараон, Я настигала в нем не людоеда, Восставшего из канувших времен; И не монаха, огненной трубой Из гроба ринутого на ухабы. — С презрительно отваленной губой, Зачем так давишь, каменная баба?

КОЛДУН

Истает талия у вас, Паук и знойная оса! На тусклом сусле млеет квас, В трубе коптится колбаса, И, домосед и нетопырь, Хоронится бобыль в дупле. Распарившийся шубой вширь, Шушукается: мне б теплей… Да лежебоку не дано, И, что ни капля, жар, — а лед Сочится, и застужено Прищуренное у ворот Куриное окно. Шушукается: мне б теплей… А (няни спицами) паук Сучит сияние стеблей, А осы выгрызли чубук… Лазурно добела. И все ж Не талия, а перехват. И выщербленный узкий нож От ярости голубоват. И пахнут потом сапоги, Чтоб топотом потом пройтись Среди кузнечной колкой зги По костякам, упавшим вниз. И, выколачивая дух Из тела — пыльное рядно,— В сенях аукнется петух И пустит радугу в окно. <1922>

В СКЛЕПЕ

Позеленела каждая кость, Выветрилась, как память, известка. Было и будет так: только горсть Пепла, тумана, холода, воска. Где же теперь ты, нега моя? Где? И не все ли в мире едино: Волос и шерсть, перо, чешуя —  Глина жужжащая господина? Где же искать мне губ твоих пух, Иней, что мы и летом растили, Если собачье ухо в лопух Жизнь развернула, воя в могиле? Слушать тебя, тобою дышать И, задохнувшись душным помолом, Ноздри раздув, кобылой проржать, Мчась через гати, по суходолам. В этом ли ты меня не поймешь? Взоров не знать бы мне синеглазых! Сам на себя отточенный нож (Черт-полумесяц) грею за пазухой. <1922>

«Лавина, сонная от груза…»

Лавина, сонная от груза, Дохнула холодом на шлях, И град — не град, а кукуруза, Что в синих вызрела полях. Сыпнуло мутным и каленым По косогорам и низам,— И, как павлин, хвостом зеленым Играет день по небесам. Взмордованный ройбою улей, Шумит и гаснет дюжий гром. И красноперою зозулей Кукует сердце под ребром. И вновь по жилам, что стеблями Вросли в меня, ползет вино,— И в златосолнечном Адаме Яйцо грозой опалено. <1922>

ХЛЕБ

Отфыркиваясь по-телячьи Слепой пузырчатой ноздрей, Сопит, одышкою горячий, Чванливый хлебный домострой. Толчется в кадке (баба бабой), Сырые бухнут телеса, Пока в утоме сладкой, слабой Тяжелый гриб не поднялся. И вышлепнутый на лопату, Залакированный водой, В сиянье зоба, сам зобатый С капустной прется бородой. И, в голубое серой грудой Мозгов вползя, сквози, дрожи, Чтоб гаснущей рудой полудой Стянуть желудочные ржи; Чтоб затхлым запахом соломы, Перепелами пропотев, На каткий стол под нож знакомый Переселиться в слепоте. Лишь челюсть, комкая, расскажет Утробе, смоченной слюной, О том, как скоро снова пажить На стебель выплеснет зерно. И, утучнив его угрюмым, Литым движением в кишках, Отдаст, разнежив, частым думам О розовеньких гребешках, Что прояснили взор девичий, Отбросив русые с чела: Над ломтем прадедов обычай Половой сытого дупла. 1915 (1922)

ВЕЧЕР

Крыжние в зеленом росном небе Сгинули, как табор: у-лю-лю… И, в ремизе ревизор, молебен В прихожане кличет коноплю. Палец в палец встала ветряная Чаща, сквозняками заперта, Думает, на Индию пеняя, Что фонарь факира — кругл и стар. И туманы глаз твоих, и губы, Горю обреченные в углах, Сашенька, как голуби, мне любы, Ворчуны на глиняных крылах. Птичья клетка (лапки в перепонках, Шаткие шершавые носы, Горловой горох) и вперегонки — На бочонках обручи-часы. Птичья клетка, как сухие ребра Дедовой и внуковой судьбы! Хорошо быть в канделябрах доброй Свечке — ну, а как стеречь гробы! От Адама повелся курятник, — Сашенька, и мы ль не так живем? Мы ли, в этих вечерах опрятных, Закручинимся под рукавом? Подадут немного нам в сосуде Душного, как пена, молока. (Выменем и шерстью пахнут люди, Коноплей и временем слегка.) И опять об Индии мы вспомним, И о нем, похожем на попа,— О факире, — что каменоломням Вверила солопница-судьба. Жил он, обрастая и худея Рыжим волосом, питаясь лишь Зернами-сморчками, лиходея Вызывая тенью чрез гашиш. Как гасила черная природа Жгучий камень (тихий, славный пот). Огненнобородый в огороды Выходил: а что, она живет? Щупал обметенную и, прямо Стоя, протирал свое бельмо — След утиного удара, — шрама Холодок, покачивал чалмой И, наверное (не правда ль, Саша?), В нашей клетке нас благословлял: Птичье счастье, глохнет простокваша, Муха учит плесени фиал. <1922>

ЩУКА

Кулешом стреляет казанок В осадившие его носы. У речного тигра (иль осы) Выгравированный бок размок. Провела по животу ножом, Вырвала, поддев, пузырь рука,— И померкла навсегда в чужом (Масло конопляное) река. Трижды включ перевернуло пасть (С передка оскаленный башмак),— И пропасть ей под пшеном, пропасть, Чтоб в крутящемся и хрящ размяк. Предскажу (на левую хромой): Хрустнет кость и брошен будет в таз Жаберник с ресничной бахромой, Ржавой солью выгрызенный глаз… Где ж веленье щучье, твое, Где разбойничий, прямой покрой? Не тебе рассыпаться икрой, Промелькнуть на целый водоем! Под сосной заждалась (у корней) Друга, не приметила врага,— И сквозь факел, выстрела верней, Гикнула в три пальца острога… В эту ночь — неслыханная тишь: Сосны, дым, и в дыме (в небо) брешь. Ты одна внимательно следишь, Как доваривается кулеш. В эту ночь, среди песков и трав, Ты особенно мне дорога… В позвоночник вилу мне направь, Чтобы не увидел я врага; Чтобы пред тобой, притворный друг, Я (один!) без чешуи размяк, Жабрами в тазу пугая вдруг Девушек, Несносный суд шемяк. 1921