А те что уснули упокоились под Чинарой недавно — те предки мои в истлелых занданийских гробных мусульманских саванах были ближе к огню пожирающему и вышли на землю не стерпев жара огненного и бежали от горящей своей хранительницы Чинары и метались в огне и не знали куда идти им, потому что от долгого сна во тьме земли глаза их отвыкли от белого света и они были незрячие как совы во дне иль летучие мыши…

И многие из них сослепу истаяли остались в огне, но многие избежали огня и потом тихо стучались в двери кибитки нашей и просились на ночлег и ночевали в кибитке моей а рано утром тихо совершив святой первый намаз-молитву ушли навсегда в поисках новых могил.

И больше я не видел их…

Таков исход предков наших во Дни пожаров и варваров…

…Сон что ли?

Но!..

Есть древнее азиатское поверье упованье!..

Воистину всякий убиенный усопший однажды тайно посещает свой дом!..

Да!.. да! да!.. да!..

И на то уповает душа живущего ближнего его!.. да?.. да?..

Господи! да!..

Матерь иль ты дождалась?

Вдова иль ты снова стала жена?..

…Сон что ли?..

Да зачем сон такой Господи?..

И средь разбуженных изгнанных из земли мертвецов в истлелых саванах входит в ночную нашу кибитку муж в бухарском чапане с широким вырезом на груди.

А грудь его веселая живая вся в волосах кудрявых.

И он улыбается и садится на курпачи в углу кибитки нашей и улыбается.

И у него борода молодая седая снежная вся. Свежая борода недавняя.

И он улыбается и он живой и только чапан его мается вздымается то на груди, то на спине, словно ходит там кто-то под халатом…

И он пытается проворными руками схватить тайное быстротечное дремучее существо это.

Да не удается ему…

Это у него под чапаном вьется ходит ищет вилюйский алчный хищный зверок Mustela zibelina соболь-одинец с черной дымчатой остью мочкой и голубым подшерстком.

Иногда соболь появляется в широком вырезе чапана на веселой кудрявой груди мужа-странника а потом исчезает под чапаном.

А муж улыбается и я чую его улыбку, хотя темно в кибитке, хотя ночь в кибитке, хотя ночь в моей кривой железной кровати дремной колодезной…

…Сон что ли?.. Ой ли?..

Матерь матерь, сон что ли?..

Да что-то маюсь я маюсь…

Но весело мне глядеть на улыбчивого мужа и вьющегося соболя его…

Может, это бродячий дервиш исфаринский масхарабоз-скоморох забрел в нашу кибитку?

Теперь они редки, теперь их переловили перетравили как собак бродячих печальных, да всех в Сибирь сослали да там на снегах чужих адовых они отгуляли отпировали отсмеялись отликовали заиндевели азияты азияты азияты смирились закупались залились захлебнулись захлестнулись в вилюйских в енисейских прорубях заклятых…

Ай алмазные амударьинские туранские фазаны и павлины в зоопарках!

И всяк воровато ваше сокровенное осиянное божье перо обрывает…

А муж с соболем мне улыбается…

И тут дощатая слабая утлая дверца нашей кибитки отворяется и входит Генералиссимус Ночи в необъятной волосяной вороньей овечьей бурке с мохнатым козьим руном — на этой бурке отец его Абалла-Амирхан-Хазнидон тайно уловил его мать Кеко-Кетэвану в самшитовой роще ужей и гадюк… да!..

И сразу душно тесно становится от бурки в кибитке ночной нашей…

Душно тошно…

…Матерь, сон что ли?.. Ой ли?..

О Господи когда пройдет?..

Что не проходит?..

И я открываю глаза — а он не проходит…

И я закрываю глаза — а сон не проходит…

А на ногах у Генералиссимуса турецкие сапоги из костромской яловой кожи молочных русских безвинных телят, а во рту его трубка колхидских табаков — и она дымится и запах табака густо плывет дурманно сладко сонно бредово и дым нашу кибитку заволакивает заметает забирает…

И он говорит шепчет радостно:

— Наконец, трубка моя залитая ливнем раскурилась высохла от горящей Чинары! Сладко!..

Анастасия, трубка моя горит, Анастасия, тело мое старое былое туруханское горит и никаким ливнем не потушить его…

Анастасия-река а я камень ночной а ты залей затопи заласкай меня!.. Айя!..

Анастасия впусти меня в устья ног лядвей твоих! Отвори открой колодези услад!..

Открой врата тела твоего, а я люблю входить в ночные врата…