Шрифт:
Разговор с примчавшимся на зов хозяина Темкой удовлетворил гостя, который, пошептавшись с «умельцем», подошел поближе к посаднику и сказал спокойно:
— Ты теперь отдыхай, Василий Алексич, и ни о чем не беспокойся. Повезло тебе: ты, как видно, сразу в надежных руках оказался, что тебя и спасло. Рана твоя хоть боли много причиняет и затянется не скоро, но теперь она не опасна. Благодари за это спасителя твоего — как бишь его, Потап? — и старуху–знахарку. Л мое дело теперь маленькое: смотреть да радоваться, как ты на поправку идешь. Чтобы рану лишний раз не тревожить и тебя не мучить, завтра поутру заеду к тебе, тогда и посмотрим. А сейчас отдыхай, это твое первое дело теперь. Спи, ешь да сил набирайся.
Когда гости распрощались с посадником и вышли за дверь, Митрий подозвал Темку и что-то строго сказал ему.
— Чем он провинился, что ты так сурово с ним говорил? — спросил сотник у спутника, направляя коня к воротам.
— Пока не провинился, — задумчиво ответил Митрий, — я ему сказал, чтобы он получше за хозяином присматривал, и ежели заметит, что жар у того начинается или боль стала мучить, сразу же за мной посылал, когда бы это ни случилось.
— Не думаю, чтобы посадник боль напоказ выставил, — заметил сотник, — я за все время, что мы его до дому везли, почитай, только раз и слышал, как он стонал, да и то, когда сон его сморил.
— Ну, так и я о том же речь веду, — разъяснил Митрий, — пока бодрствует — терпеть будет, а сон сморит — наверняка не сдержится. А он покуда слаб.
— А что ж жене или дочке пригляд не поручил? — поинтересовался сотник.
— Да какой от них прок? Охать да слезы втихомолку лить да молиться только будут, а тут острый глаз нужен. Темка этот, с моим поручением справится, — проговорил неохотно Митрий и, чтобы успокоить собеседника, добавил: — Я ему еще сказал к делу сына посадника приспособить. Шустрый малец. И смышленый не по годам. Вот ему я доверяю. А жена с дочкой? Нет уж, пусть лучше о здравии больного молятся, тут от них проку больше будет. Может, Бог их молитвы услышит, да поможет.
— Что ж ты думаешь, совсем плох Алексич? — со смятением в голосе спросил Василько.
Прежде чем отвечать, Митрий внимательно посмотрел на сотника, который удивил его своим искренним беспокойством о судьбе совершенно чужого для него человека, и, понимая, что за этим беспокойством, за этими дотошными расспросами скрывается нечто для него неизвестное, наконец проговорил медленно, словно взвешивая на весах каждое свое слово:
— А это только Богу ведомо! И как он решит, так дело и обернется. Чай, не о простой царапине беспокоимся. Нынче вроде бы пока все ладно, а что ночь принесет, нам знать не положено.
— Так что ж ты там другое говорил, а на меня страху нагоняешь?! — возмутился сотник.
— Ну, ты и умен, как я погляжу, — удивился собеседник, — что я, по–твоему, должен был посаднику сказать? Лежи, мол, дожидайся, али смерть тебя одолеет, али ты ее.
— Выходит, ты обманул его? — не унимался Василько.
— Ты, сотник, словно умом тронулся, — возмутился теперь Митрий. — Да как же я больному всю правду скажу? Какой бы сильный человек ни был, а не всякий всю правду выдюжит. Один последние силы соберет да с бедой справится, а другой размякнет от черных мыслей и последних сил лишится. Ты уж меня, Василько, не учи, я и без тебя знаю, что мне делать надобно.
— Что ж я теперь князю сказать должен? — спросил сотник неуверенно.
— А ты ничего и не говори. Он что тебя, сейчас же к себе ждет? Нет ведь! Сегодня у князя и без тебя дел довольно, ему и отдохнуть не грех. К тому же от нынешнего денька-то самая малость осталась, вечер уж близок. Неужто забыл, что утро вечера мудренее? — поучал Митрий молодого сотника. — Если ночь наш посадник продержится и хуже ему не станет, то к утру вести хорошие князю принесешь. А уж если жар пойдет — так тут на все воля Божья.
Увидев, что сотник совсем сник, Митрий решил его подбодрить и сказал мягко, как говорят с малыми детьми:
— Да не горюй заранее! Надеюсь я все же, что обойдется, — сказал и тут же на всякий случай, чтоб не спугнуть удачу, перекрестился.
— А что ж тогда говорил? — пробубнил сотник.
— Ну а если б я не сказал, а поутру ему хуже стало, ты меня бы первый и обвинил в обмане, — с раздражением проговорил Митрий. — Разве не так?
— Может, и так! Но тогда и родным его надо было сказать, — упрямо сказал Василько.
— Я тебе про Фому — ты мне опять про Ерему! — возмутился Митрий, а про себя подумал, что недаром сотника воевода упрямцем называет. — Что я им должен был сказать? И кому? Жене? Дочке? Сыну малолетнему? Али слугам, которые язык за зубами держать не умеют? Домочадцы от одной горькой новости не отошли — глаза на мокром месте, а я им — нате еще известие! Супруг и отец, мол, ваш еще одной ногой в могиле стоит, а шагнет ли туда или с вами останется, никто, кроме Бога, не знает. Ты вон и не родня ему, кажется, а как узнал, аж побелел весь, до сих пор тебя колотит, а им-то каково такое услышать! Ты бы прежде, чем меня упрекать, хоть малость подумал, — закончил он свое назидание более миролюбиво.