Пришла Софья Андреевна. Выразила сожаление, что не слыхала музыки. Вид у нее измученный, жалкий.

Александра Львовна и еще кто-то стали рассматривать за круглым столом рисунки Льва Львовича. Л. Н. сидел в кресле у фортепиано, а я стоял около него. Александра Львовна весело смеялась.

Л. Н. сказал мне:

— Как хорошо Саша смеется! Лучшая музыка — смех любимого человека.

У него на глазах выступили слезы. Он ее очень любит…

Я подошел к круглому столу, взял вчерашние книжки о погромах и стал списывать их заглавия. Л. Н. спросил, что я делаю. Я сказал. Л. Н. опять заметил:

— Эта книга о погромах очень интересна. Она описывает очевидно факты и очень наивно. Говорит, например: они сами не понимают, что сжигают такое нужное учреждение, как винокуренный завод.

Я сказал, что описание процесса очень плохо.

— Да. Это она все, очевидно, придумала.

Я еще сыграл вальс и мазурку Шопена. Л. Н. сидел на кушетке. Я подошел потом к нему. Он очень хвалил мою игру и, когда я стал прощаться, несколько раз благодарил меня. Мне не было так стыдно, как обычно бывает в таких случаях, так как я играл лучше обыкновенного.

9 августа. Нынче утром не было никаких вестей из Ясной. Вечером мы собрались поехать с женой. Перед отъездом зашли к Чертковым. Мне дали прочесть письмо Л. Н. к Анне Константиновне. Вот оно:

«Милая, дорогая Галя, спасибо вам, что написали мне. Мне так дорого чувствовать вас обоих. Я вчера только думал о том, как бы мне хотелось смягчить ваше, чувствовавшееся мне, очень понятное, но очень тяжелое мне, да и вам, раздражение. И нынче как раз в вашей записочке вижу, что вы сознаете его и боретесь с ним. А сознаете и боретесь, то и уничтожите. Вот это-то и дорого в вас. Помогай вам Бог. Вы пишете о двух просьбах. Не мог исполнить ни той, ни другой (поговорить с Короленко и повидаться с нею, Анной Константиновной.). И я думаю, что это хорошо. Ничего не загадываю. Хочу только, насколько могу, быть в доброте со всеми. И насколько удается, настолько хорошо.

Чем ближе к смерти, по крайней мере чем живее помнишь о ней (а помнить о ней — значит помнить о своей истинной, не зависящей от смерти жизни), тем важнее становится это единое нужное дело жизни и тем яснее, что для достижения этого ненарушения любви со всеми нужно не предпринимать что-нибудь, а только не делать. Вот я оттого, что не делаю, сделал вам и Бате больно, но и вы и он простили и простите меня. — Ну, да не хочу, да и не нужно рассуждать с вами. Мы знаем и верим друг другу и, пожалуйста, будем такими же друг к другу, какими всегда были. Для меня вы оба от всего этого стали только ближе. Прощайте пока все вы: Батя, вы, Ольга, Лиз. Ив., именно прощайте, простите. Знаю, что я плох, и мне нужно прощение.

Целую вас. Л. Т.».

Когда мы приехали в Ясную, то услыхали квинтет Моцарта, который кто-то очень плохо играл в четыре руки. Жена пошла в ремингтонную, а я, чтобы не спугнуть играющих, через гостиную прошел к Л. Н. В гостиной я наткнулся на Софью Андреевну, которая у дверей подслушивала разговор Л. Н. и Александры Львовны.

Я вошел к Л.H., поздоровался и сказал, что приехал с женой. Л. Н. сказал:

— А я все хочу вас спросить: что это вы каждый день бываете, а она никогда не приезжает?

Софья Андреевна вошла следом за мной, смущенная, и взволнованным голосом сказала:

— Я пришла сказать, что это не я играю, это Лева с Ферре (сосед, знакомый Толстых) играют, так что ты, Левочка, на меня не сердись. Это не я.

Она, очевидно, старалась придумать предлог, чтобы объяснить свое пребывание в гостиной у двери.

Александра Львовна пошла к моей жене.

Софья Андреевна сказала:

— Я очень люблю Анну Алексеевну, я сейчас пойду к ней, — и тоже вышла.

Я спросил Л.H., как он себя чувствует.

— Плохо. Слабость, главное, вялость умственная… я неверно говорю: не слабость, а серьезность. Чувствуешь серьезность жизни, и потому особенно тяжела вся эта суета, а главное, вся эта фальшь.

— Таня приезжает, Саша хотела поехать ей навстречу. Я боюсь за нее: ночью, одна, а если она не приедет, сидеть там на станции до трех часов с ее кашлем.

Л. Н. показал мне песни, помещенные в присланной Мечниковым книге Фоа о Конго и сказал:

— Вот посмотрите песни Конго; одна, кажется, очень миленькая, плясовая… А я вам неверно вчера сказал, что в Африке сорок миллионов жителей. Это, оказывается, только без колонистов европейцев, а всего, кажется, сто шестьдесят миллионов. То-то мы с вами удивлялись, что так мало… Ну, давайте играть. Пойдемте туда, я хочу с Анной Алексеевной поздороваться. Там и играть будем.

Я сказал:

— Только надо как-нибудь извлечь оттуда шахматы, а то я боюсь спугнуть играющих.

Мы пошли в ремингтонную. Л. Н. очень ласково поздоровался с моей женой и сказал ей:

— Вы все молодеете! — Жалел, что давно не видал ее.

Александра Львовна принесла шахматы. А Лев Львович и Ферре все играли — кто в лес, кто по дрова.

Мы со Л. Н. стали играть в шахматы.

Александра Львовна и Варвара Михайловна повели мою жену смотреть, как они устроились «под сводами», так как она с тех пор ни разу не была. Софья Андреевна тоже вышла и пошла к себе через угловую дверь. Минут через пять она вернулась, очевидно, не желая оставлять нас вдвоем. В зале и вообще в той части дома она даже не была, но ей почему- то захотелось выставить предлог, по которому она пришла к нам, и она сказала: