А так как к этому времени вам уже стали вполне известными корыстные виды некоторых из ваших семейных на ваши писания после вашей смерти, то на этот раз вы, предварительно внимательно обдумав этот вопрос перед вашей совестью, решили не делать различия между первым и вторым периодами ваших писаний, а предоставить после смерти все ваши писания без исключения во всеобщее пользование, с той оговоркой, что Софья Андреевна должна была пожизненно продолжать пользоваться изданием ваших писаний первого периода.

Впоследствии, а именно нынче летом, вы решили завещать ваши писания не только Александре Львовне, но и Татьяне Львовне, в случае смерти Александры Львовны при вашей жизни, и написали новое завещание соответствующего содержания. Сделали вы это не только потому, что Александра Львовна могла действительно умереть раньше вашего, но главным образом для того, чтобы облегчить ее положение в семье после вашей смерти, так как если бы в вашем завещании была упомянута она одна, то вы тем самым выдвинули бы ее в совсем исключительное положение среди остальных ее семейных, некоторые из которых стали бы из-за этого питать к ней самые недобрые чувства.

Это новое завещание на имя обеих ваших дочерей вам пришлось через несколько дней написать вторично, вследствие небольшой формальной ошибки в тексте бумаги. Таким образом, хотя действительным считается только последнее по времени составления завещание, но предыдущие два завещания, по существу своему такого же самого содержания, написанные вашей же рукой, могут в свое время послужить подтверждением того, что составлено ваше завещание было не под каким-нибудь минутным и, быть может, преходящим впечатлением, а, напротив того, вполне обдуманно и настойчиво, если вы дали себе труд в различные дни в течение продолжительного промежутка времени три раза собственноручно изложить одно и то же ваше распоряжение.

Все мы, ваши ближайшие друзья — единомышленники, посвященные в подробности этого дела, были глубоко обрадованы благополучным его довершением. У всех у нас как камень с души свалился. И это вполне понятно.

С одной стороны, будучи гораздо более высокого, нежели вы, мнения о значении, как для отдельных людей, так и вообще для дальнейшего развития человеческого сознания, ваших писаний, в которых вы являетесь проводником не вашей личной, а Божеской, общечеловеческой мудрости, мы, естественно, не могли не желать того, чтобы писания эти, действительно став всеобщим достоянием, получили возможно широкое и общедоступное распространение. Обеспечить же это возможно было только вам самим и только тем путем, которым вы наконец решились это осуществить.

С другой стороны, мы обрадовались и по отношению к вам лично, так как если бы вы не оставили после себя такого завещания, то подверглись бы со стороны людей нареканиям в слабости и потакании самым низменным инстинктам ваших семейных. Обвиняли бы вас, и нельзя сказать, чтобы несправедливо, в том, что вы гласно выразили ваше намерение оставить известные ваши писания в свободное пользование всех людей, и что, несмотря на то что вам было известно, что некоторые из ваших семейных решили завладеть этими писаниями в свою личную пользу, вы тем не менее не захотели предпринять того единственного и нетрудного шага, который один мог обеспечить за людьми осуществление вашего желания.

Наконец и еще в одном отношении ваш поступок не мог не порадовать ваших друзей. Поручив им распорядиться вашими писаниями после вашей смерти согласно вашим указаниям, вы поневоле возложили на их плечи задачу очень сложную и во многих отношениях весьма трудную, исполнить которую они, разумеется, будут считать своей священной обязанностью перед Богом, перед вами и перед людьми. Но если бы при этом вы не пожелали путем формального завещания оградить их, насколько от вас зависело, от тех усложнений и преследований, о которых я выше упомянул, то вы тем самым в тысячу раз усложнили бы их задачу и навлекли бы на их голову такие страдания, которых, как исполнители вашей воли, они, конечно, не заслуживают. Так что и с этой стороны формальное ваше завещание является актом сердечной деликатности по отношению к вашим друзьям, помогающим вам в этом деле.

По этому же самому чувству деликатности к ним, равно как и в истинных интересах противников вашей воли, вы сочли необходимым не разглашать вашего завещания до вашей смерти.

Распоряжение ваше, объявленное после вас как ваша посмертная воля и под непосредственным впечатлением вашей действительной смерти, будет принято всеми, даже теми, кому оно лично и невыгодно, по крайней мере с тем уважением и тем resignation (покорностью), с которыми в таких случаях всегда принимается, «голос из-за фоба» близкого человека. Являясь, таким образом, неизменимым «fait accompli» (свершившимся фактом), оно уже не могло бы вызвать тех страстей, той вражды и борьбы, тех отчаянных домогательств, которые оно без всякого сомнения вызвало бы, если б было оглашено еще при вашей жизни. Страшно подумать, в какой очаг зависти и вражды превратилась бы и без того далеко не любовная атмосфера вашей семейной жизни, если бы наиболее охваченным корыстью и эгоизмом из ваших семейных была преждевременно объявлена ваша посмертная воля. И это не столько потому, что вы распорядились вашими писаниями так, а не иначе, — сколько потому, что если бы семейные ваши узнали о вашем завещании раньше вашей смерти, то они могли бы еще надеяться путем неотступного на вас давления, не останавливаясь ни перед какими средствами, добиться того, чтобы хотя бы в минуту самой беспомощной вашей физической слабости, хотя бы на вашем смертном одре, вы отреклись от того, что выражено в этом вашем завещании.

В такой атмосфере жизнь дочери вашей Александры Львовны обратилась бы в настоящий ад, и навряд ли организм ее, и без того непрочный, был бы в состоянии выдержать в этом беспомощном положении как ненависть, направленную против нее самой, так и производимое над вами перед ее глазами душевное насилие. Во всяком случае, было бы с вашей стороны слишком жестоко подвергать ее такому истязанию, когда была возможность этого избежать.

Все эти причины, вместе взятые, вполне объясняют то радостное облегчение, которое мы испытали, когда, написавши ваше последнее завещание, вы довели до благополучного окончания это затянувшееся дело, так внимательно и осторожно обдуманное, в истинных интересах всех тех, кого оно так или иначе касалось. А потому вы можете себе представить наше горе и наше недоумение, когда несколько дней спустя вы внезапно отреклись, если не фактически, зато принципиально, от всего, сделанного вами при нашем участии.