Русская поэзия Китая: Антология
вернуться

Колосова Марианна
Шрифт:

«Нам скорбь великая дана…»

Нам скорбь великая дана, и мы ее несем, как знамя, дорогами слепыми сна, который тянется веками. Настанет мир, взойдет зерно, в лесах родится дичи много, все будет людям прощено, и станут люди славить Бога. Но мы останемся одни: за серым пологом тумана горят огромные огни земли, не нам обетованной.

«Чем выше и блистательней полет…»

Чем выше и блистательней полет, тем человек больнее упадет, и чем великолепней свет сиял, тем жальче тот, кто в темноту попал. Дай, Боже, ровный путь и тихий свет спокойнее житья для сердца нет.

«Нелепы в жизни перемены…»

Нелепы в жизни перемены… Друзей уносят поезда, и прочь уводят морем пленным большие серые суда. И города сейчас не те же, в которых раньше я жила, и ночью сны бывают реже, и неба синь не так светла. Лишь сердце перемен не знает: оно растет, уходит вдаль, но в глубине своей ласкает все ту же радость и печаль, и самых ранних лейтмотивов не изменят в его струне паденья в пропасти с обрывов и взлеты снизу — к вышине.

«Я не Мария больше: только Марфа…»

Я не Мария больше: только Марфа. Свои мечты я продала за труд. Покрыта пылью золотая арфа, ослабленные струны не поют. Способно и к труду привыкнуть тело, и может сердце, кажется, забыть о том, как раньше бредило и пело и не умело по-земному жить. Но только иногда далеким звуком давнишний сон напомнит о себе; о, иногда — нет равных этим мукам в железной человеческой судьбе — и сердце опустевшее, земное, познавшее работу и покой, мучительно забьется, и заноет, и до краев наполнится тоской, и долго будет рваться к тем планетам, которые оставило давно, — не зная, что отвергнутого света ему уже увидеть не дано.

«Поцелуешь горестные веки…»

Поцелуешь горестные веки, Скажешь: «Дорогая, улыбнись!» — в час, когда засеребрятся реки и подернется туманом высь. В далеко ушедшем Кватроченто так писали небо мастера: облака развившаяся лента, звездная кайма из серебра. Что же делать, если счастье зыбко, и последний луч дневной зачах, если не разгадана улыбка у мадонны Лизы на губах?

КИТАЙСКИЙ ПЕЙЗАЖ

В небе сонном и алом

Над зеленым каналом и над рощей бамбука, в небе сонном и алом ни дыханья, ни звука. Там, где сгустилась предвечерняя мгла, остановилась звезда, взошла; в объятую сном воду канала белым пятном упала… 1937 Шанхай

НА КИТАЙСКОМ ХУТОРЕ

Точно кружевом, одетый тиной, на закате тихо спит канал. Высоко над хаткой и плотиной желтый месяц остророгий встал. Вот покойный и приятный жребий — как сказать: неласкова судьба? В фиолетовом вечернем небе тонких листьев черная резьба. 1937 Шанхай

ГОРОД

В. В.

Золотые звезды с сучьев клена на асфальте ковриком легли, и туман, серебряный и сонный, скрыл шероховатости земли. Помнишь город? Или ты в нем не был? Вечером усталым и немым горестно заплаканное небо, столько лет висящее над ним, площадь возле старого вокзала и фонарь, зажженный над мостом, — помнишь ли, как я тебя встречала и куда мы шли с тобой потом? Если вечером таким прозрачным, трогательно тихим, кружевным, сон, который издавна утрачен, неожиданно встает — живым, если ж ветер, если солнце светит, голубеет в озере вода, этот город, где мы были дети, я не вспоминаю никогда. 10 ноября 1949

«Белая апрельская луна…»

Белая апрельская луна, и, остановившись в этом миге, кружевом курчавилась волна, точно на пейзаже Хирошигэ. Там, где горизонта полоса, лунный луч своей рапирой тонкой осторожно тронул паруса уходящей на ночь в море джонки. Мы следили, стоя там одни, как в воде у самого причала инфузорий вспыхнули огни; слушали, как тишина молчала. И за то, что мы стояли там, нам присуждено хранить навеки в памяти, как нерушимый храм, эту ночь в порту Симоносэки.

ПАМЯТЬ О ПЕКИНЕ

Открывали маленькие лавочки под старинной городской стеной. Продавали нитки и булавочки, торговали чаем и ханой. На закате, побренчав гитарами, рано спать ложились старики; молодежь прогуливалась парами, и в садах пестрели цветники. Так трудились, обрастали внуками, наживали денежки порой, отдыхали в праздник под бамбуками возле желтой речки за горой. А потом зарделось в небе зарево, донеслась до города беда — отобрали новые хозяева нажить многолетнего труда. Вот и все. Позакрывались лавочки под разбитой городской стеной, где цветы цвели — повяли травочки, и гитар не слышно… ни одной. 10 октября 1976