Русская поэзия Китая: Антология
вернуться

Колосова Марианна
Шрифт:

«He могу ни плакать, ни молиться…»

He могу ни плакать, ни молиться В это утро, ясное, как ты, — Ты паришь rte дальнею орлицей, А на крыльях нежно-золотых. Не цвели еще, еще не рдели По садам багряные цветы, И моей неслышимой свирели Льются трели, ясны и просты. В вышине — ты словно голубая, Только крылья в золоте чуть-чуть — Я к тебе, далекая, родная, Прикоснуться даже не хочу. Лейтесь, лейтесь утренние трели, В это утро ясен я и прост — Я таким певучим менестрелем Даже в детстве не был и не рос. Это утро, этот воздух чистый, И вокруг — невиданная ширь… В небе милом стелются лучистых Два крыла лазоревой души.

«И Пушкин был влюблен в одну звезду…»

И Пушкин был влюблен в одну звезду… Когда волна дробила крымский берег, Следил он «облаков летучую гряду» И думал о слепительной Венере. С прошедшим настоящее роднит В блестящих строфах мерное дыханье, И мы о нем в отторгнутые дни Торжественно храним воспоминанье. Грядущее так пламенно горит… Да воспоет великий мэтр в грядущем Лучи твоей рубиновой зари Пером нержавым, мощным и цветущим.

«О гравий дорожек хрустит башмачок…»

О гравий дорожек хрустит башмачок… Хрустящим таким и волшебным он не был, Когда, у другой ощущая плечо, Поглядывал я в равнодушное небо. Двенадцать ступеней… Под ними — вода. В воде от деревьев колеблются тени… Как будто желанье мое угадав, Нас подняли наверх двенадцать ступеней. В оправе ресниц драгоценный берилл Своими опять поцелую глазами, Вот здесь, у беседки, у белых перил, Где ветер вздохнул, задохнулся и замер. И в этой прохладе, над этой водой. Где сердце смеется от счастья и света, Все кажется вдруг золотой-золотой Страницей из томика милого Фета.

«И ямбом неотточенным воспетый…»

И ямбом неотточенным воспетый, Космический сотрет круговорот И имя захудалого поэта, И ржавчиной покрытое перо. И будет день — я робко и тоскливо Взгляну в твои лучистые глаза, И по щеке холодной торопливо Прокатится горячая слеза. В последний раз беспомощную душу Склоня к твоим томительным ногам, Я удалюсь, похожий на кликушу, Юродствовать по дальним городам.

М. Е. Ф

…ты у меня в груди.

С. Есенин
Я скажу, я от тебя не скрою, Милый друг, «ты у меня в груди»… Ты умчишься синею порою По стальному четкому пути. И навстречу радостному взору Поплывут иные облака, Ты страну увидишь, где опору Отыскал седеющий Байкал… Ты в стране той… Побреду бесцельно, Загрустит впервые взор о ней, О холодной и многометельной И такой далекой стороне.

КУКОЛЬНАЯ МАРКИЗА

Н. Резниковой

По углам и по карнизам Ночь давно листает сонник, И давно в покоях этих воцарилась тишина. Темнокудрая маркиза Оперлась о подоконник И глядит на зимний тополь из замерзшего окна. Грустно кукольной маркизе В этом мире сонно-синем, Холодок бежит на пальцы от оконной бирюзы. Кто-то Строгий месяц снизил И на тополь бросил иней, И вложил в глаза маркизы две жемчужины-слезы. Зябнет тополь сиротливый, Стынут маленькие руки — Веток голых жаль маркизе, жалко крошке и себя; Где-то там цветут оливы… «Столько лет прошло в разлуке!» (Разве можно в этом мире жить, далеких не любя?!) И, смахнув слезинку пальцем, Отправляется маркиза Под мохнатым одеялом слушать чьи-то голоса. «Мы бродяги, мы скитальцы, Мы — смеющиеся бризы, Холщевые раздуваем над морями паруса… Ты же — пленница, маркиза. Ты — фарфоровая крошка В этом мире, в этом доме, где ночами — тишина, Где в углах и по карнизам Темно-синий сумрак брошен, Где печалит сердце тополь сиротливый у окна…» И несут с собою эти Песни горькую отраду, И встают перед глазами, устремленными к окну, В блеске золота и меди Королевские армады И ведут их командоры в неизвестную страну.

В ТАВЕРНЕ

Памяти А. Грина

Весь вечер мне рассказывал товарищ (Глотая грог, губами чмокал: пли!), Что в Зурбагане не было пожарищ, И в Лиссе не бывали корабли. Что над Невою гости-мексиканцы Не пробовали звонких голосов, И некий принц не отдавал на шканцах Приказ к поднятью алых парусов. Что не стрелял стрелок по инсургентам В ущельи, где их были тьмы и тьмы, И юноша из Бригге или Гента Не целовал стыдящейся Фатьмы… В таверне той, где мы сидели оба (Неважно, что мы не сидели там), — Сушил свою заштопанную робу Какой-то молчаливый капитан. Сидел в углу. Был уголь в печке красен. Багряный лик глядел в обычный дринк… И вдруг сказал: «И все-таки прекрасен Мой старый друг, герр Александр Грин».

ПОЧТАЛЬОН

Черт! Солнце жжет. И ноги так устали. Дай отдохну, зайдя сюда, в бистро… Ну что с того, что вы не прочитали Полдюжины глупейших чьих-то строк? Успеете. «Хозяин, кружку пива, А впрочем, нет, бутылочку вина, Того-того, где рожица хедива На этикетке красненькой видна». Приятно, уф!.. С плеча тяжелый ранец Свали у ног. Сиди в прохладе. Пей… Какой смешной, какой забавный танец Танцует на площадке воробей. «Мон шер ами, а где же воробьиха?» — Вспорхнул прохвост, и след его простыл… Как хорошо. Божественно. Как тихо Шевелятся зеленые листы Каштанов… Эх! Ходи от дома к дому По целым дням, консьержкам говори: «Бонжур, мадам, письмо мосье Прюдому, Письмо Кайе, Кашену, Эбари…» Носи мешок… Вот предок — тот рапиру Носил всегда на выпуклом бедре, Он от Кале и до Гвадалквивира Навербовал прекраснейших метресс… А я… Ну что ж… «Хозяин, получай-ка, Пора…» Ого, да я еще не стар! Как улыбнулась пламенно хозяйка На мой поклон: «Мадам, о ревуар». Пусть солнце жжет — ведь это наше солнце На картузе пусть знак — Почталион, — Рожденному гасконкой и гасконцем Почет всегда, везде, со всех сторон… Угаснет день. Испанская баскина Легко скользнет на левое плечо, И сладко затоскует мандолина, И сердце так забьется горячо. Я стану петь про бархатные очи, О предках, что служили королям… И будет млеть в объятьях синей ночи Росою орошенная земля.