Русская поэзия Китая: Антология
вернуться

Колосова Марианна
Шрифт:

ЗЕМНАЯ МУЗА

Ты отошла… Так зимний день отходит, Целуя лед на розовом окне… Ты отошла, но снова на восходе Застенчиво вернешься ты ко мне. Вернешься ты… вдвоем бродить пойдем мы По тропам тем, где не бродили мы, Где в синий лед серебряной зимы Закованы большие водоемы. Не знаю я, но ведь и ты не знаешь, Кого собой я буду чаровать, Когда, вскрылив, как горлица лесная, Ты станешь мне, летая, ворковать: «Лежит печаль над этим снежным миром, Но мне она неведома — поэт В себе зажег неугасимый свет, Едва коснулся струн холодной лиры».

СУХУМ-КАЛЕ

Под амбразурой башни генуэзской, Где кипарисы вместо часовых, Услышишь стон проснувшейся совы И моря всплеск внушительный и резкий. Густым плющом и виноградом диким Гора покрылась, буйно обросла… У древних стен гнездится мушмула, Вся в щупальцах колючей ежевики. А дальше, где большой полуподковой К дуге залива, что из серебра, Припал и дремлет золотистый град, — Ты видишь лик Шехерезады новой, И меркнет все — Гренада, Рим, Каносса… Забыто все… Цветут ее сады, И к нам стремится синетканый дым Исчезнувшего в море миноносца.

СЕНТЯБРЬ

Как крылья стрекозы — осенний воздух сух. Калитка в сад. Скамейка. Стол. Поляна. И дремлет старый вяз, протягивая сук Над тонкими стеблями гаоляна. День не ушел еще. Не прожит. Он со мной, Прозрачностью осенних крыл овеян. И, сидя здесь, с тобой, — я вижу мир иной, Минуя тот, что умирает, рдея. Посмею ль этот мир на тот я променять, С самим собой чудесно примиренный, Когда из серых глаз струится на меня Сияющая одухотворенность?.. Да, крылья осени, как крылья стрекозы. Да, этот день не пережит, не прожит. В душе и воздухе лазурнейшая зыбь, И образ твой все ближе, все дороже.

ОПУСТОШЕНИЕ

Сосуд Любви чистейшей, словно грань Алмаза, отшлифованного в Берне, Ты брошен здесь, где виснут смех и брань, В прокуренной, заплеванной таверне. Ты брошен здесь, и пачкают тебя Расчетливые руки проститутки, И на тебя с усмешкою глядят Ее глаза — две блеклых незабудки. Рассвет еще не заглянул в окно. Табачный дым глотаешь. Алкоголем Ты гонишь наркотический озноб И плаваешь под парусом безволья. Ты ничего не сделаешь, не дашь, И никому не нужен ты задаром… И бегает тихонько карандаш, Сопровождаем треньканьем гитары.

«Прежде бродил я в горах высоких…»

Прежде бродил я в горах высоких, Видел долины душистых трав; В темные лапы тысячеокой Ночи кидал языки костра. И на его остывавшем пепле Вдруг просыпался и слушал я, Как пробирались седые вепри Через кустарники у ручья. Ныне забыл о лесной отраде, Над головою обычный кров, И заношу на листы тетради Эти лоскутья бессвязных строф. Так же пылает в небе солнце, Льет фиолетовый свет луна На туарегов, на японцев, На неизвестные племена; Так же сверкает в Курдистане Снежноголовый Арарат, Рвется к Метеху неустанно Злобно бесящаяся Кура. Ночь пролетает, и утро брезжит, И голубеют небеса, Но почему-то все реже, реже Я улыбаюсь — не знаю сам. Люди, и горы, и реки — те же, Тот же кустарник у ручья… Только вот я уже не прежний, Только вот я — уже не я.

«Воспоминанье это или сон?..»

Воспоминанье это или сон? Луч золотой в сиреневом рассвете Слепительно прорезал небосклон И засверкал на дальнем минарете, И мнится, что, отвергнутому, мне Единое осталось утешенье: Не наяву, пусть — в дреме, пусть — во сне, Преодолев в груди сердцебиенье, Подняться на высокий минарет, Устами недостойными своими Произнести в сиреневый рассвет Твое благоухающее имя.

«Грохоча, колыхалось вечернее чрево трамвая…»

Грохоча, колыхалось вечернее чрево трамвая, Изрыгало звонки, изливало потоки огня… В этот миг ты сказала, что я никогда не узнаю, Не услышу ответа, желаннейшего для меня. Ты сказала. Пошла. Ну и я зашагал по дороге, Уходя от тебя, задыхаясь от муки моей. И не думала ты, что твои торопливые ноги Растоптали любовь в электрическом сне фонарей. И, отвергнутая, умирает любовь золотая, Умирает, как птица, пронзенная звонкой стрелой… Время, ветер пустыни, к прошедшему след заметая, Погружает в забвенье образ женщины гордой и злой.

ПОВЕСТЬ О ПСКОВЕ

С давних лет прославленный доныне Гулом пушек, скрежетом мечей, Над рекой Великой в небе стынет Белый кремль могучих псковичей. Города, посады и деревни Век за веком — множество веков! — От врагов своею грудью древней Боронил преславный город Псков. Перначей, и совней поотведать Не один, а много раз — не два! — Под стеной его слетались шведы, Рыцари-ливонцы и литва. На свое ли, на чужое горе, Иноземным строем воевать Раз привел король Стефан Баторий На него стотысячную рать. Были ратной удалью богаты Гайдуки Стефана-короля, Громыхали медные гарматы, Под конями дрогнула земля. Осадили. Гарь смешали с мелом, Били в стены. Подрывали. Жгли. Крепким строем шли на приступ смело И к высоким башням подошли. Бой упорен был у этих башен, Их упорству не было конца… Был свинец стрелецкий жгуч и страшен, Страшен лик убитого стрельца. Бились так сто сорок дней кровавых, Лязг стоял от сабель и клычей, Но король с победою и славой Не вошел в детинец псковичей. Не вошел. То было в год который? Щурит память старые глаза — Приходил под Псков Стефан Баторий И без войска повернул назад. Он ушел. И век за веком стынет Кремль высокий в небе голубом… Сохранила память нам доныне Славу Пскова — повесть о былом.