Русская поэзия Китая: Антология
вернуться

Колосова Марианна
Шрифт:

НА УЛИЦЕ

Китаец лепит фигурки из теста, Его окружает толпа зевак. Сгрудились, склонились стеною тесной, Китаец — мастер зевак зазывать! Следят за ловкой игрою пальцев С наивным вниманьем полсотни глаз. Фигурки растут… И в ритмичном вальсе В руках искусных ходит игла. Чиновников важных ряд вырастает. У рыцаря в шлеме блещет копье. — А сабля, гляди, на ём… — золотая! Знать, чин охвицерский… — Кан-ка пуё!.. [37] Солдаты гордятся медной кокардой, Купцы — животами (в руках — кошель!) — Вон, куня!.. [38] — Ишь, тоже, цаца какая!.. — Лицо-то… лицо… брусничный кисель!.. Недолго на свете живут фигурки… Цена им — пятак, чтоб прожить два дня. Рассохнувшись быстро, в мусор, в окурки Летят их тела, к потехе дворняг. Фигурки из теста! Так странно схожа Судьба ваша — с черной судьбой людей; Но только за жизнь мы платим дороже, И мачеха-Жизнь к нам еще лютей.

37

На местном жаргоне — «не трогай!»

38

На местном жаргоне — девушка.

ЗА РУБЕЖОМ

Колдовская ночь! Мороз жестокий Хочет кровь артерий затушить, И туман глядит глазами Блока В нищенскую пустоту души. Фонари качаются — слепыми Призраками снятых с неба звезд. Со двора на них, с глазами злыми, Лается провинциальный пес. Сердцу холодно. И, согреваясь, Сердце сказку теплую творит: Предо мною улица кривая Принимает петербургский вид. И в тумане улицы — виденья: Пушкин, Достоевский, Гоголь, Блок, Чьи неумирающие тени — Всей былой России эпилог. Хочется упасть лицом в сугробы Сонного проспекта и уснуть, Чтоб забыть, смиряя в сердце злобу, Ту страну, куда заказан путь.

ТВОЙ ГОЛОС

Я слушаю твой влекущий голос, Аукающий из Владивостока. И сердце — в смятеньи, как радиола, Послушная дальним токам. Грудью своей восьмисоткилометровой Нас, озверев, растолкало пространство. Меж нами, с присвистом, пронзающим ветра вой, Лишь поезд, как нищий с котомкой, странствует. Мне — праздник, когда, вскричав мое имя, Почтарь серьезный в зеленой тужурке Приносит пакет со слезами твоими, Выплаканными в зимние пурги. Читаю. И вижу миниатюрный, Опененный кружевом твой платочек, Который служит бездонной урной Бессонной тоски в одинокие ночи. Ложусь. Погружаюсь в туманные кущи. И лестницей сна в небо высокое, Уводит меня твой голос влекущий, Аукающий из Владивостока. 1931 Харбин

ДЕВУШКЕ ИЗ СУЧЖОУ

Отчего, скажи мне, ты такая Нежно-золотая, как закат? Отчего, в моих объятьях тая, Ты загадочный свой прячешь взгляд? Отчего, скажи мне, эти косы Так черны, как беспросветный мрак? Отчего в твоих глазах раскосых Мне мерцает сказочный маяк? Отчего, скажи мне, так душисты Эти плечи, сладкие, как мед?.. Хорошо под небом золотистым Нежно прижимать к ним теплый рот. Ты грустишь, свою тоску скрывая, Незабвенная моя Линь-Ху. Ты чужда, язычница святая. Душному и сладкому греху. О могучих, о крылатых джонках (Злая поэтическая ложь!) Голосом нежнее лютни тонкой Ты мне песни грустные поешь. Мчит тебя из города чужого Песня легкокрылая назад. Знаю, вспомнила родной Сучжоу… Дом отца… луной залитый сад… Замолчи! Мне эта песнь знакома. Я заплакать сам с тобой готов О тепле утерянного дома, Ласке незабытых вечеров. Помолчим, сплетем теснее руки. В поцелуе заглушим тоску. В радостной, в невыразимой муке Мы сгорим с тобой, моя Линь-Ху! Знаю, что опять, в объятьях тая, Будешь прятать ты свой робкий взгляд, Грешница, язычница святая, Нежно-золотая, как закат. Но в глазах лукавых и раскосых Я найду свой сказочный маяк, И меня задушат эти косы, Черные, как беспросветный мрак! Шанхай

СТОРУКАЯ

Я целовал твое святое тело, Я целовал твои святые руки; Но ты, божественная, захотела, Чтоб наше счастье стало нашей мукой. И стало так. По твоему веленью Дневное солнце больше не всходило. Я стал молиться, преклонив колени, Невидимому черному светилу. Я стал учиться трудному искусству Быть каменным, быть всюду одиноким. Я поклонился в ноги Заратустре И сам себя стал называть пророком. Я уходил под своды древних храмов, Где, в свете свеч, пред золотым Майтрейей В тумане фимиама дремлют ламы, Рыдает гонг, и жертвенник алеет. Я там искал Сторукую богиню, Ту, у которой бронзовое тело, Одежд которой дым струею синей Касается неслышно и несмело. Я жег пред нею тлеющие свечи, Бросал в огонь священную бумагу. И на лицо ее, на грудь, на плечи Смотрел со страстью, с дерзкою отвагой. Божественная! Ты глядела строго Куда-то вдаль, в ненужное нам небо. Вокруг тебя толпились молча боги, Прося — со мной — твоей любви, как хлеба. Да, это ты! Века, тысячелетья. Мильоны лет — ты та же, ты все та же; И эти храмы, пагоды, мечети — Тебе, звезде, которая всех краше. 1933

ВЕСНОЙ

Какая невозможная весна! Какое злое бронзовое солнце! Цветут магнолии. И эта новизна Мучительнее, чем бессонница. Мелькающие пятки потных рикш Чарльстонят по веселому асфальту, И хочется запеть девичьим альтом Сердцещипательный романс «Шери». А ночью — я, никчемный и чужой, Ищу чего-то в матовом тумане, Грущу о чем-то. И Шанхай большой Меня ко дну огнями баров манит. Но ради блеска чьих-то близких глаз, Сияющего мне во тьме мытарства, Твой яд, весна, я превращу в лекарство. И дни пройдут — и разорвется мгла. 1932

О НЕПОСТИЖИМОМ

Л. Д. Густову

Александр Сергеевич! Про вас ли это рассказывают книги, Что вы были необычайно суеверны? Вы, гений своей страны, Вы, буян и бунтарь, Вы, ловелас и скептик, Вы верили… Но нет, этого не могло быть! Верили в глупые народные приметы И так таинственно шушукались С темными тайнами магнетизма. Вспомните, Как вы откладывали карету до завтра, Если в момент отъезда Лакей вручал вам забытые часы Или же носовой платок. Помните, в какое сильное смущение Привело вас пролитое на стол масло? И многие, многие миллионы соотечественников Вспоминают теперь с улыбкой О счастливом «нащокинском» фраке, В котором в Москве Вы пришли просить руки у Гончаровой. Его вы стали носить Во всех серьезных случаях жизни, И в нем же, именно в нем Вас приняла к себе гостеприимная вечность. Вспомним, наконец, и о цыганке, Предсказавшей вам Скорую смерть от «белой головы». Как серьезно вы отнеслись к гаданью! С каким детским трепетом Бегали вы с тех пор от белокурых, Страшась с ними знакомств! Но непостижимое — подстерегло. И не помогли вам тогда Ни гаданья, ни предостережения. Ни даже бирюзовое кольцо на пальце, Спасающее «от насильственной смерти». Несравненный Александр Сергеевич! Вы, гений нашей страны, Вы, буян и бунтарь, Вы, ловелас и скептик, — Если вы так по-ребячески Верили в непостижимое, То что же тогда делать мне, Обычному человеку, Который, как и все, жаждет — жить, Но который не знает, что такое — жизнь, И, самое главное, Что же такое там — над жизнью? 1930

ОТДЫХ

Дышу дыханием святым Деревьев, трав и тверди синей, И солнце кругом золотым Плывет в пылающей пустыне. И сердцу праздному легко, Когда, и грустный, и безвольный, В покой уснувших облаков Струится голос колокольный. Он будни сонные пронзит, Он души сонные разбудит, И к алтарям, где свет горит. Придут измученные люди. И станет им легко, как мне, Как мне в моем огромном храме, Где даже воздух весь в огне, Под голубыми куполами, Где расцветает каждый куст Неопалимой купиною, И вышний мир так мудро пуст Непознанною глубиною. 1933