что колхозного бухгалтера за растрату, да и то уж на твоей

памяти. Колоски, конечно, собирали, но много ли их было?

Ведь жали серпами, редко жнейками, а комбайнов тогда не

190

было. Сжатую рожь ли, пшеницу ли вязали в снопы и

ставили в копны на поле, а увозили на ток уже позднее, когда

зерно доходило в снопах. Возможно, кого-то и сажали за то,

что обрезали колосья со снопов. А то и снопы увозили с

поля. Воровали ведь всегда, и в советское время тоже.

Помню, ещё до революции, я маленькой была, в деревне сход

собрали: поймали какого-то вора. Что он уж там украл — не

знаю. Ой, как его били! На глазах у всех. Страшно били, —

она покачала головой. — Страшно даже вспоминать. Два

брата его избивали. Вскоре тот помер.

Она вздохнула, помолчала и грустно продолжила:

— Трудно жилось. И при советской власти тоже. Вы ведь

у меня четверо — самые последние. Пятеро до вас умерло, —

она вытерла глаза платком, висящим на шее. — До города

далеко, медицина плохая была, лекарств не было. Перед

смертью отец вдруг очнулся и говорит: «Мать! Дети, дети!..»

Не знаю, что уж он увидел, во сне ли, как ли... Не знаю...

Только я ему сказала: «Конечно, конечно...» У нас ведь много

детей-то было. А как умер, похоронили рядом с ним, в его же

могиле, чужого ребёнка — маленького ещё: мать попросила.

Я тогда сказала: «Да-да, конечно. Он детей любил». А

недавно ещё и Маню, дочь брата твоего, туда же прикопали,

теперь ему там не скучно.

Она, окончательно расстроенная, постоянно вытирала

покрасневшие от слёз глаза.

— Ладно, мам! Успокойся! — уговаривал её Виктор.

— Да ну вас! Растишь вас, надеешься! А у вас тоже...

Неизвестно что...

— Но я же говорил, что у меня всё в порядке!

— А чего ж такой седой?

— Тебе же сорок только, — поддержала её Лида.

— Вы же знаете, что я болел в детстве.

— Это когда мы пытались тебя лечить, а ты с рёвом

отказался, — говорила мать, — и нам пришлось отступить.

191

— Вы вот что мне скажите: был ли у нас в роду кто-то из

французов?

Мать взглянула на него удивлённо, но, подумав немного,

отвечала неуверенно.

— Я, наверное, уже рассказывала об этом, раз ты

спрашиваешь. Да, говорили в семье, мол, кто-то из наших

прадедов ещё до войны с Наполеоном вернулся домой

калекой-солдатом и с женой то ли немкой, то ли

француженкой. Только я думаю, что это просто выдумки:

достоверно ведь ничего не известно, и давно это было.

— Тут действительно трудно сказать что-нибудь

наверняка, — подтвердила сестра. — Ни дедов, ни бабушек

своих мы не видели: померли они раньше, чем мы родились;

мама тоже, кроме родителей, никого не знала, а генеалогия в

крестьянских семьях не практиковалась.

— Ну ладно, — вздохнула мать. — Что-то я уж запьянела

совсем да и засиделась. Пора мне спать.

— Сейчас, мама, — ответила Лида, — сейчас постелю

тебе, а со стола потом уберу.

— Пойду и я, — встал Виктор. — Спасибо за ужин.

Пойду, посижу под окном, ночь, наверное, чудесная.

Спокойной ночи! Племянников всё ещё нет.

— Они поздно приходят. Сидят в переулке около сруба с

местными ребятами, болтают да музыку слушают.

Он вышел на улицу, устроился на скамье около дома.

Было сухо, тепло и тихо, а медленно сгущавшиеся сумерки

так и не превращались в глухую ночь; и он любил эти

июньские ночи, светлые и теплые, почти безросные. За

огородами, за спуском с пригорка, за рекой, протекавшей

сразу за ним, в заливных лугах перекликались коростель с

перепёлкой, ведя свой вечный ночной разговор под

сопровождение густого, не утихающего ни на минуту

стрёкота сверчков и цикад. Закатное небо на северо-западе

ещё заметно алело, а над головой уже нет-нет да

проносились летучие мыши, занятые своими ночными

192

делами. Окна иных домов ещё светились ярким ли светом

лампы, голубым ли светом работающего телевизора: деревня