Сочинения русского периода. Стихотворения и поэмы. Том 1
вернуться

Гомолицкий Лев Николаевич
Шрифт:
*
Есть средства горькие забвенья, но трезвым благостно принять суровой смерти посвященья – ее бессмертную печать. Избегнуть срока не старайся, знай, смерть – ковчег твой, новый ной, и вечности воспламеняйся взволнованною тишиной. Как благодатен тот иаков, что с ней при жизни спор имел, на ком следы остались знаков объятий, огненных для тел. Богонетленны эти знаки косноязычья, хромоты – духопрозрачнящие паки природы темные черты. Порой иным, но сродным, слогом – в нем та же бледность, тот же свист – она является к порогам сознаний тех, кто прост и чист: как воспаленным точкам близко двух сопрягающихся тел от сфер сиянья, травам низким душистым – от духовных дел; пусть только воспаленья токи, возникнув, после не найдут другого тела, в кости, в соки проникнут огненно, пройдут. В столь трудной радости высокой в час новопламенных минут к сто-ликой, -сердой, -умной, -окой телесным знанием придут, и им откроется прозренно в какой-то серый день – листва, быть может, только вспыхнет тленно – простая тайна единства. Под шелест трав у ног, под пенье в заборе ветра – свист и звон – о жизне-смерте-становленьи преобращающий закон. Мы, кто сомыслить ей не смеем, – от душ, от древ, до пыли плит – светильник, сытимый елеем, в котором общий дух горит. Пока еще то пламя тлеет, всепроникая естество, в светильнике не оскудеет духовной плоти вещество. Не тот, кто бренного дыханья с благоуханием ветров сорастворил благоуханье,– в ком умер мир живой – тот мертв.
*
Невинно веруют живые, что нет мертвее неживых, не видя тени гробовые, дыхания не чуя их. И если мертвых целованье почувствуют на лбу своем, воскликнут только: наказанье – кто дверь! (– окно!)– со сквозняком!.. Но – сами этого не знают! – путеводимы волей их, солюбят с ними, сострадают, соделатели неживых. Как часто сам, уже у цели опасных дел, я постигал: те помыслы, что мной владели, мне в разум мертвый перст влагал. Перенасыщенную землю я вижу: тленьем персть пьяна. В ночном молчаньи часто внемлю – пылает зренье тьмой – она! Ловлю я тени без предметов, свечение вкруг них травы; – слова таинственных советов: стань вне и утвердишься в. И просвещается сознанье: что смерть и где ее предел? ее ли наименованьем определил я свой удел! И тело к тленью приближая, остря пять помыслов, пять жал, волненьем сердце утомляя, не смерть ли жизнью почитал. Не новой плоти (воскрешенья!) кость мертвая веками ждет. В веках мы копим дух – не тленье. Для смерти этот род живет. Искусство смерти, план предвечный: не прекращая плоть ее, стать в духе жизнью бесконечным; очищенное бытие. Когда шепчу жене любимой перволюбви первослова,– я тот же огнь неопалимый, не убивающий едва. Когда я предков тайнослышу: стань вне и утвердишься в, – все тем же внешним солнцем пышет от этой перстной головы. Сын – по плоти отца – я перстен, духовен – в Прадеде – я внук. Чту обручальный стертый перстень на мудрости усопших рук. И не понять, в его сияньи, тот, кто носил его,– рожден или покинул мира зданье? и кто ты, смерть: она иль Он?
*
По плескам городских каналов, по кручам скученным жилья, колеблясь зыбко, кочевало в чем жил наш страх, твой луч – жил я. Слух, приучаемый к нетленью, не духов веянье, духов, не напряжением, нет, ленью определяемый восход. Блистательные утра латы, под радугою чайной хлеб, по небу часиков крылатый, в круг циферблата мчащий феб. Свирелька полых водостоков под рамы бубен громовой, и вот уж снег шуршит с востока в окно, чертя – из грома в вой. Веретено миродвиженья все выше – к высшей тишине. Есть весть о истине и в тленьи, в коловращающемся вне. Строку у жизни, как поэту, огнепригубит день до дна, и вот уже течет по эту явлений сторону – луна. Землетрясется мир трехмерный – трамвай промчался в дальний парк – не лязг ли ножниц непомерных, атропа, старшая из парк! Концом грозящих лязгом рань же, нацеливаясь ими в нить. Подруга, я ль услышим раньше твое старушечие: внидь! От шестигранья этой сени, где сыпятся шажки минут, сквозь стены, темные ступени широкой лествицы ведут. Из восхождений – нисхождений встает гномическая кручь. Двухмерные мятутся тени внизу, разбрызгивая луч. Спешат. Куда спешат?– не знают. Гром улиц множит бури лиц. Сутулясь, дробью пробегают и падают, исчезнув, ниц. Вся в пламени, дрожа от звона, стремится в дребезгах ладья по черным волнам ахерона, и в ней качаюсь в лад ей – я. Куда? в забвение? в бессмертье? Но вот толчок, и все вокруг – без измерения, без смерти, качающийся теней круг. Что, это стикс уже? Из века на остановке выходить? Нет. Раздавили. Человека. Так просто: колесо – и нить. И видно теням: тень – виргилий над тем, прозрачен и поник. Над перстным комом сухожилий венчанный лавром проводник. Наутро молвью шелестящей расскажет огненный петит. Весть о нещадной, настоящей, плеща, под небом полетит. В кофейной, опершись о столик над кем-то согнутым, шепча, безгласный перечень – синодик читает смерть из-под плеча. И шелест переходит в громы, в космические гулы тьмы. Уступами нисходят домы от – Неизвестное, до – мы.

Январь 1936

213

БАЛЛАДА

Председатель:

...я здесь удержан

Отчаяньем, воспоминаньем страшным,

Сознаньем беззаконья моего

И ужасом той мертвой пустоты,

Которую в моем дому встречаю,

И новостью сих...

«Пир во время чумы»

1. Разговор человека с птицей

На синеве эгейской – статуй божестенная белизна, и в пале черный пламень: статный в плаще гарольдовом, из нас один, измеривший конечность земную. Что земля?– волна, а время убывает в вечность, как ущербленная луна. По мысленным морям и внешним носился. О, веретено и дум и пенных волн, что плещут в дно кораблей. И вот дано одно мгновение: оставить подвижность, скрип морских миров, свой черный вихрь противоставить основам синих берегов. «Все тленно: этот плащ гарольда и сей воздушный синий плащ. Останется лишь шорох по льду, по щелям скал безвидный плач. От высших форм, неперстных линий мир каменеет, завершен», так перед мраморной богиней, скрестивши руки, мыслит он. Недвижно, мудро, совершенно ему. Меж солнцем и скалой часть пены – чайка лет мгновенный свой чертит. Птицею второй под нею тень скользит. И слышит он голос птичий, и язык ему понятен: громче, тише, то увещанья стон, то крик. «О птица, сердце капитана не кличь, над реями не рей, не пробуждай левиофана – порт укачал его! – морей. Отсюда видно этих малых внизу, здесь скал воздушный строй, здесь хорошо, на этих скалах мы кущи выстроим с тобой. «Еще успеем: рок летучий, прореявший свинцом в пыли, лик бури, мольненосный случай сорвут и нас с чела земли. Я здесь удержан бездной: грозным воспоминаньем, пустотой оставленного дома – гнезда так разоряет буревой –, «и новостью моих скитаний, и прелестью земель, морей, и беззакония сознаньем...» Умолк и снова с веем – ей: «О птица, о сестра!» Открыты объятья, и к нему летит, на древнем языке забытом распевно кличет: э-вел-пид! Летит – вихревоздушье петел – пернатый крест. А ветер сдал свой ход, рвет, наполняет ветер мехами западную даль, бетховеном глухим клонится к органам буревым стихий, все молньерушится, зыбится... и только человек и птица внимают молча с высоты.

2. Разговор человека с камнем

«Следы лавин, землетрясений, цветные камушки песка, вы – шлак угаснувших мгновений. От камня, времени куска, до гор... кто в скалах не узнает окаменевшие века»,– такие мысли подпирает окаменевшая рука. В его скалистое жилище, в надоблачный крылатый дом приносит чайка в клюве пищу, а он на камне полный дум перед изваянной богиней. Не видя рощ, морей окрест, не отрывает глаз от сини сих совершенных черт и чресл. О, даже трещиной, прошедшей по лону вдоль, не умерщвлен обожествленный камень вещий, и кажется, что дышит он. И из разъятых уст дыханьем, из округлившихся боков вдруг слышит человек сознаньем – как бы не слухом – глас быков священных и орлов кронида, и горлиц: клекот, гром и речь. И от божественного вида пал человек. И речью жечь повергнутого начинает из камня говорящий дух. «Я стать хочу огнем» – вещает. О разум! берегись! о слух! «А ваша духоперсть – телесность не камень и не свет,– мой плен. Я испытать хочу безвесность, по пояс погруженный в тлен. Освобождения из плена и вспыхните на мне, как прах!.. Вы спорите со мной, вы тлена вид придаете мне: в перстах волненье перстное и – в поте миг испытует бытие. Но и приняв подобье плоти бесстрастье к вам – храню – свое».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Очнулся... Так же скачут бездной внизу дельфины пенных вод, да вот на привязи железной взревел, качаясь, пароход. И холоден, безгласен камень, и удалился чайки плач. И треплет, точно черный пламень, по ветру – в синь – гарольдов плащ.

3. Разговор человека с самим собой

Висит гарольдов плащ у двери, где край каюты освещен, скрипит перо, скрежещут реи, гремит о черный люк тритон. Печаль растит из слов строенья, и отплывает лист, и свет плывет свечей в бутылке, пеньем несет в миродвиженье ветр. Кто в этой буре лист поймает, кто буквы эти расплетет! А чайка над кормой летает и кличет, молит пароход. Все громче винт, все чаще трепет левиофановых бортов. Все безнадежней чайки клекот – она не кинет берегов. Так разлучается с сестрою брат названный. О лет! о бег! и стал уже вдали чертою гостеприимный горный брег. Воображательною силой ум силится еще продлить то, что уже... «Дано мне было» он пишет: «мысль преобратить...» «Отдохновенья, откровенья в пути случайный горний дом...» «Я понял древние творенья, что по восторгу узнаем. Гранитные полеты – суша открыла древним мысли скал, и их ваятель равнодушье с бесстрастем вечных сочетал. И что еще я понимаю теперь: преданье камню – страсть, которую в себе я знаю – «Как неподвижные драконов тела у бурных берегов... – плит бурых лики вдоль газонов в коловращеньи городов... и – каменных святых, где в нише трепещут крылья голубей, и – серых стен домов, и – выше, героев, каменных людей... и – низко, ниже улиц, в склепах, в продолговатых тяжких плит, могильных, где в чугунных скрепах их тело вечное лежит «подпорой мысли и сознанья... В философическом бреду по жизни призрачному зданью я, припадая к ним, бреду. И страсть – стать так же неподвижным, себя под ноги положив, дать отдых неприютным ближним, бессмертие дать неживым. «Теперь я понимаю это, теперь, чему имен не знал –: как камень, я хочу стать – светом, а не истлением, земля!»