Шрифт:
209
Не научившись быть вполне земным, я не умею быть еще жестоким. Мои слова оглушены высоким, неуловимым, тающим, как дым. На этот кров, наш тесный шаткий дом не ринутся слова мои обвалом: хотят светить прозрачнящим огнем, возвышенным в униженном и малом. Горевшее то тускло, то светло, косноязычное от сновидений тело, ты никогда справляться не умело с тем, что в тебе клубилось и росло.210
С нечеловеческим тупым расчетом стучать лопатой о песок замерзший, стучать лопатой о чужую землю, чтоб выбить из нее скупое право на ночь бессонную – на утомленный день, от голода, отчаянья, надежды пронзенный мелкой ненасытной дрожью... И вот, блуждая в пустоте изгнанья, впадающей в пустыню мировую, я ощутил великое томленье, необоримую тоску – тоску усталых по благостному дню отдохновенья. Так бегства первый вынужденный шаг на борт спасительный чужого корабля стал бегством духа из всемирной стужи к бесславному блаженству очага, в домашнее натопленное небо. Пусть говорят, что не из скудных крошек случайного и черствого даянья насыпана походная землянка скитальческой и безымянной жизни, что из высоких музыкальных мыслей возведено таинственное зданье, в котором Дух великий обитает – ДОМ, буквами написанный большими. Адам, скиталец бесприютный – тело, о, как же чает это прозябанье простого деревянного уюта, который ветер ледяной обходит,– написанного с маленького д, пусть шаткого, пусть временного дома. 1933211
Эмигрантская поэма
О вы, летучие листы! Что бурей сорванные птицы! Мететесь в шумные порты и европейские столицы. Что им до ваших крыл – и так земля в разливах душ и кликах! – до ваших трой или итак, крушений, подвигов великих. И только новый одиссей занять бы мог рассказом длинным о древних ужасах морей, о поднебесии пустынном, мечтах под грузом портовым в Марселе, Фриско, Санта Лючьи, о царской гордости своим великим неблагополучьем. Средь возмущений и речей, опять колеблющих народы,– о новой мудрости своей безмолвной мысленной свободы.1
Все богоделанно в природе: богорасленные сады, плакущей ивой в огороде укрыты нищие гряды; мироискательные воды у пастбищ мирное гремят; кровосмесительные годы отходят дымом на закат; звуча, распевен полноречно метал-ла глас, глагол – луча. И человеку снова вечно в дороге пыльной у ключа. Как можно было в этом мире кровописать, слезонеметь, где в среброоблачной порфире луны яснеющая медь над ночью черною блистает; где белокрылые сады метелью летнею слетают в обвороженные пруды; где златоогненная благость великолепствует и жжет, где загорает смугло нагость: блаженный в праздности народ! В веках таинственней, чудесней самозабвенный мир твердит все те же пьянственные песни, сильнее возгласов обид. И самовидец дней жестоких, былинки тростью шевеля, блуждает в мире долуоких и видит в первый раз: земля! Неисследима коловратность безумных лет. Где явь? где сон? И на судеб земных превратность, очнувшись, жалуется он. Вот между белыми камнями лучами высушенных плит зеленой ящерицы пламя из трещин пористых сквозит. Спешит согреться и не слышит ударов трости над собой: так мелко, задыхаясь, дышит, вкушая каменный покой... И узнает в себе он эту нечеловеческую страсть: к окаменяющему свету, дыханьем только став, припасть.2
«Пятнадцать лет тому могли мы еще ждать чуда...» – и умолк. Восходят облачные дымы от папирос под потолок. Рука с дымящей папиросой равняет новый веер карт. «Все это древние вопросы, а на дворе – который март?» И карты меткие взлетают над душной пылью меловой, и марты лет пустых блуждают пустыней людной мировой. Но вот, из воздуха азарта невольный бражник и игрок – еще в глазах летают карты – вздохнуть выходит на порог. Расстегнут ворот, дышит тело –плоть распаленная – теплом. А в мире за ночь побелело: овеян белым сад и дом. Упорный ветер охлаждает медь раскаленных щек и век. И по полям ночным блуждает один, в раздумьи, человек.3
Из опрокинувшихся чаш туч дождевых – дымящей влаги столпы, идущие вдоль чащ, от них кипящие овраги – то пала солнечного вихрь! – и демонов ночные встречи: сквозь зыбь оконную – гул их вс"e приближающейся речи. Их спор воздушный к рубежам недосягаемым – доносит в дыму, в огне. Быть может, там, где буря космы вехам косит, сейчас – у сердца беглеца шипят, спеша к пределам, оси, над серой бледностью лица граничных пуль летают осы, и хлябь болотная – в кругу вихре-вращенья и -восстанья... Священные воспоминанья – вс"e, вс"e! – на мирном берегу. А в этих сотрясенных стенах дыханье детское жены, гуденье сонной крови в венах, броженье мысленное – сны... Всю ночь первоначальным полны тела, забывшие века; дыханья медленные волны, на них уснувшая рука... То – зыбь над бездной затаенной – застынь – не мысль – полудыши! – то бред и жалость полусонной полуживой полудуши. И днем, когда умы и души не так уж мирны, как тела, когда им кажется: на суше их совершаются дела,– восхищен мысленным виденьем, ночную с демонами брань дух вспоминает и – волненье колеблет жизненную ткань. Неотменяемою карой возмездье – память о веках. И понуждает мыслью вялой он тело к жизни, к делу – страх. Не так легка за эту жалость к дыханью смертному – борьба. Совидцу грозных дел осталась сновидца зыбкая судьба.*
Мир юн – ему еще дана соблазном бездны – неизвестность. А-даму ветхому нужна плоть умудренная – телесность. Устал адам от бездн – высот, от – исторических волнений. Но мира нет – его несет по воле скрещенных течений. То внешний вихрь, то буря из ума ли, духа ли – уносит. Остановись! остановись! он мир и дух напрасно просит. И вот – плывет у ног трава. Растет – воздушное приволье. Путиведущие слова: пустынножитье, пустополье. Нет неподвижнее часов, когда в продолженном стремленьи уже утеряно мiров «во-мне» и «вне» сокосновенье. Не мир, но душ созревших строй; не хлеб, но мысленная пища. Пустынножитель! рушь и строй! в уме – мiры и пепелища. Не имена вождей седых, не речи нового витии – пустынножителей таких еще нужны дела России. Когда я с легкостью менял места и судьбы и заботы,– я часто малых сих встречал, свершавших те же перелеты. Случалось о бок с ним стоять, шоссейные трамбуя плиты; случалось вместе с ним таскать бродячей труппы реквизиты. В часы свободные потом он мне рассказывал спокойно скупым и грубым языком о вечных подвигов достойном,– напечатленное в уме. Однажды молча на холме лежали мы. Внизу блестела тяжеловодная река. Тяжелодымно облака покоили над миром тело. Он одуванчики срывал и дул, и по ветру летела их золотая шерсть. Взлетал клок, опрозрачненный зарею,– чем выше – ярче, и седым скользил сквозь тень. И этот дым я с нашей сравнивал судьбою. Я думал: вей, посевный дух! зерном крылатым самосева лети, несомый ветром пух, пустыней странствия и гнева! Чужие земли, как зола, как камень огненный, бесплодны. Широковейны и свободны ветров летучие крыла – май-июнь <1935> 212
ОДА
О тайнах счастия и гроба.
«Воспоминание»
На стол, символ гадальной карты, слетаешь призраком порой, в игральные вмешавшись карты – скелетом с поднятой косой. Тогда как вихрем шевелятся у суеверия власы – как травам, жизням колебаться от приближения косы. Но не такой ты мне: нещадной, с косой игрушечной тупой, марионеткою площадной над ширмой красной, над толпой. Не скрежетом уничтоженья, не ересью о тишине,– начальной тайною нетленья, при жизни предлетавшей мне. Тогда еще телесно отрок тобой тысячелетен стал, вместив все видимое от рог- ов зверя, от копыт и жал до плави на разбельной тверди, до цыри брызжущих лучей. Большая лествица, бессмертье моих бесчисленных смертей.