Шрифт:
Дерзкая эта песня вселяет неодобрительное сумление в подьячих, зато площадная голытьба во главе с Вавилоном подпевает Фролу, ликуя.
Фрол все на том же буйном подъеме врывается в дом Ловчикова:
– Эй, холопы, подавай сюда князя Томилу!
Перед ним скрещиваются бердыши, но он, недолго думая, выхватывает саблю, сечет стражу направо и налево, только головы летят, как кочаны капустные.
Таким образом Фрол проносится по богатым палатам и, не найдя там князя, низвергается в подвал, где идет разделка мяса. Навстречу ему выходит Томила в кожаном фартуке и с огромным топором.
– Шашнадцать человек твоих посёк! – хвастливо говорит ему Фрол.
– А я вот мясному делу обучаюсь, – меланхолично сказал Томила.
– А это зачем? – крикнул Фрол.
– Ах, братишка, при государе служба трудная. Сегодня ты князь, а завтра грязь. А при мясном-то деле я всегда буду сыт…
– Молодец! – гаркнул Фрол и обнял названого брата. – Братец мой любезный, не дашь ли мне карету и возников? Сватать хочу купецкую дочь Пелагею Грудцыну-Усову.
Чувствительный Томила тут же разрыдался и осыпал Фрола поцелуями:
– Братец-братец, я ведь и сам вскорости еду сватать ненаглядную Аннушку. Как посватаешь Пелагеюшку, ворочайся, а уж я тушку разделаю для банкета.
В глухом московском переулке стоит карета, переминается четверка лошадей.
На облучке вдребезги пьяного кучера все подпаивает да подпаивает из глиняного кувшина горбатый Вавилон.
– Из-за острова, да КельостроваНа осиновой лодочке… —ревет кучер.
Вавилон, оценив его состояние, сталкивает кучера с облучка в канаву, спрыгивает сам, стаскивает с бесчувственного тела епанчу да шапку, переодевается и тихонько свистит.
На свист этот появляется смиренная монахиня. Она подходит к карете и одобрительно хлопает Вавилона по заду увесистой рукой.
– Эх! – Вавилон прыгает на облучок, берет вожжи. – На печи меня горячей не удержите силком! Отправляюсь за удачей, эх, за птичьим молоком!
…Поднимая тучи пыли, грохочет карета по Москве.
– Пади! Пади! – несется с облучка страшный голос.
…А Аннушка-лебедушка вместе с «мамушкой» уже стоит на крыльце в ожидании.
Подкатывает карета, из нее выходит монахиня, осеняет девушку крестом, дает ей руку для целования.
Слуги вытаскивают сундук с девичьим добром. Аннушка, Ненила и монахиня погружаются. Карета трогается.
Едва отъехала карета, как монахиня набросилась на девицу с жадными поцелуями.
Ненилушка скромно отвернулась и вдруг завопила от ужаса.
В углу что-то гадко шевелилось.
– Стой, Вавилон! – гаркнула басом монахиня, распахнула дверь кареты и вытащила на свет божий самого обыкновенного черта.
– Геть! Геть отсюда!
После удара бичом черт улепетнул за угол, а Фрол влез в карету и успокоил икающих женщин.
– Пустяшный чертик, гниль болотная.
Сам он озадаченно почесал кнутовищем бороду – это что же за наваждение? Что ни день, то черти. Вроде не пью…
…Онтий, ухмыляясь, глядел из-за забора вслед карете.
Царь неподвижно сидел на троне в византийском величии. Недвижно стояли вдоль стен словно аглицкие восковые куклы приближенные бояре и среди них зловредный боярин Кукинмикин.
Вдруг царь насторожился, скосил глаз, приподнялся да как сиганет через всю палату к окну.
– Стрекоза! – ликующим голосом воскликнул царь, поднимая над головой трепещущее существо. – Стрекоза осмелилась! Князь Нардин, где ты есть?
Бояре пугливо стали переглядываться – князь отсутствовал. Кукинмикин зловредным шепотом пустил сплетню:
– Нащокинская дочка с цыганином убежала. Ох, отклеится сегодня борода у Нардинки.
Вдруг уханье, оханье, топот послышались во дворце, словно старый битюг бежит. Секунду спустя первый стольник уже лежал в ногах государя.
– Горе, горе у меня, августейший государь! Ратуйте, люди добрые!
Царь капризно притопнул ножкой.
– Стрекоза осмелилась! Чему подлежит?
Стольник кряхтя поднялся, распушил свою огромную бороду, шепнул на высочайшее ухо:
– Четвертованию подлежит, царь-батюшка.
Царь, хмурясь от удовольствия, исполнил наказание и тогда уж мирно спросил:
– Ну, какое у тебя горе?
– Дочь мою обманом из дому уволок дворянский сын Фрол Скобеев!
Сказав это, стольник в полубесчувствии снова повалился к ногам государя, среди бояр началось великое сумление (дочерьми никто не был обижен), а царь сел на трон и крикнул: