В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:
Когда концерт закончился и, важно, Как боги, музыканты разойдутся, Когда шаги, прошелестев бумажно, с зеленоватой тишиной сольются, Когда взметнутся бабочки, и фраки закружатся как траурные птицы, И страшные появятся во мраке бескровные, болезненные лица… …И первый, не скрывая нетерпенья, кивнет, ломая струны, словно нити, связующие вечность и мгновенье: «Ломайте скрипки, музыку ищите!» 1996, февраль

«Во всем, во всем я, право, виноват…»

Во всем, во всем я, право, виноват, пусть не испачкан братской кровью, в любой беде чужой, стоящей над моей безумною любовью, во всем, во всем, вини меня, вини, я соучастник, я свидетель, за все, за боль, за горе, прокляни за ночь твою, за ложь столетий, за все, за все, за веру, за огонь руби налево и направо, за жизнь, за смерть, но одного не тронь, а впрочем, вероятно, право, к чему они, за детские стихи, за слезы, страх, дыханье ада, бери и жги, глаза мои сухи, мне ничего, Господь, не надо. 1996, февраль

Музе

Напялим черный фрак и тросточку возьмем — постукивая так, по городу пойдем. Где нищие, жлобье, безумцы и рвачи — сокровище мое, стучи, стучи, стучи. Стучи, моя тоска, стучи, моя печаль, у сердца, у виска за все, чего мне жаль. За всех, кто умирал в удушливой глуши. За всех, кто не отдал за эту жизнь души. Среди фуфаек, роб и всяческих спецух стучи сильнее, чтоб окреп великий слух. Заглянем на базар и в ресторан зайдем. Сжирайте свой навар, мы дар свой не сожрем. Мы будем битый час слоняться взад-вперед. …И бабочка у нас на горле оживет. 1996, март

«Не признавайтесь в любви никогда…»

Не признавайтесь в любви никогда, чувства свои выдавая, не рвите, «нет» ожидая в ответ или «да», — самые тонкие, тайные нити; ты улыбнешься, и я улыбнусь, я улыбнулся, и ты улыбнулась, счастье нелепое, светлая грусть: я не люблю я люблю не люблю вас… 1996

Дюймовочка

…Некрасивый трубач на причале играл — будто девочке мяч, небеса надувал. Мы стояли с тобой над рекою, дружок, и горел за рекой голубой огонек. Как Дюймовочка, ты замерзала тогда — разводили мосты, проходили года. Свет холодный звезда проливала вдали. А казалось тогда, это ангелы шли по полярным цветам петроградских полей, прижимая к губам голубых голубей. 1996, март

Взгляд из окна

Не знаю, с кем, зачем я говорю — так, глядя на весеннюю зарю, не устаю себе под нос шептать: «Как просто все однажды потерять…» Так, из окна мне жизнь моя видна — и ты, мой друг, и ты, моя весна, тем и страшны, что нету вас милей, тем и милы, что жизнь еще страшней. 1996, март

Молитва

Ах, боже мой, как скучно, наконец, что я не грузчик или продавец. …Как надоело грузчиком не быть — бесплатную еду не приносить, не щурить на соседку глаз хитро и алкоголь не заливать в нутро… …Бессмертия земного с детских лет назначен я разгадывать секрет — но разве это, Боже мой, судьба? «…Спаси, — шепчу я, — Боже мой, раба, дай мне селедки, водки дай, любви с соседкою, и сам благослови…» 1996, март

«Век, ты пахнешь падалью…»

Век, ты пахнешь падалью, умирай, проклятый. Разлагайся весело, мы сгребём лопатой, что тобой наделано — да-с, губа не дура. …Эй, бомбардировщики, вот — архитектура. Ведь без алых ленточек, бантиков и флагов в сей пейзаж не впишешься — хмур, неодинаков. Разбомбите, милые, всё, что конструктивно, потому что вечное, нежное — наивно. С девочкой в обнимочку, пьяненький немножко, рассуждаешь весело: разве эта ножка — до чего прелестная — создана для маршей? …Замените Ленина сапожком из замши. 1996, март