В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

В улицах, парках

В улицах, парках, в трамвайных вагонах, всюду встречаю я мертвых знакомых. Мертвых знакомых, забытых давно — в скверах, в кафе, в ресторанах, в кино. Мертвых знакомых печальные лица. Что же ты делаешь, память-убийца: «Как вы живете?» «И я — ничего»… Я и не помню, как звали его. Что ты напомнил мне, мартовский вечер? …Если ее я когда-нибудь встречу, будет мне грустно, уже не любя, рядом с тобою увидеть себя. 1996, март

«В России расстаются навсегда…»

В России расстаются навсегда. В России друг от друга города столь далеки, что вздрагиваю я, шепнув «прощай». Рукой своей касаюсь невзначай ее руки. Длиною в жизнь любая из дорог. Скажите, что такое русский Бог? «Конечно, я приеду». Не приеду никогда. В России расстаются навсегда. «Душа моя, приеду». Через сотни лет вернусь. Какая малость, милость, что за грусть — мы насовсем прощаемся. «Дай капельку сотру». Да, не приеду. Видимо, умру скорее, чем. В России расстаются навсегда. Еще один подкинь кусочек льда в холодный стих… И поезда уходят под откос… И самолеты, долетев до звезд, сгорают в них. 1996, апрель

Яблоня

…Еще зимой я думал, ты жива… И осмысляя смерть твою, весною любуюсь, как другие дерева нежнейшей горьковатою листвою покрылись. Скоро белые цветы появятся и удивят прохожих. И странно мне, и скучно мне, что ты одна меня в мою весну тревожишь. …Зимой еще я приходил сюда… Не замечая маленькой утраты, я полагал, сей сон не навсегда, придет весна, а с нею день, когда ты опередишь в цветении сестер. Они проснулись и тебя забыли. Ты умерла, и жив один укор, пока тебя безумцы не спилили. …Еще зимой я ничего не знал… Я помню осень, как ты не хотела ронять листву. Я это упускал из виду, не склонялся неумело перед тобой. Как ровен был мой шаг. Что мне мешало вдруг остановиться? Когда бы я в ту осень ведал, как должна та осень в сердце преломиться. Все спят давно, я так боюсь уснуть. Без всяких дел слоняюсь по квартире. И сам себе я говорю: побудь, побудь еще немного в этом мире. Уходом горьким не тревожь сердца, пускай уход твой будет не замечен хотя бы до счастливого конца простой зимы, чей холод, нет, не вечен. 1996, апрель

Свидание Гектора с Андромахой

1.

Был воздух так чист: до молекул, до розовых пчел, до синих жучков, до зеленых стрекоз водорода… Обычное время обычного теплого года. Так долго тебя я искал, и так скоро нашел у Скейских ворот, чтоб за Скейские выйти ворота.

2.

При встрече с тобой смерть-уродка стыдится себя: — Младенца возьму, — и мои безоружны ладони на фоне заката, восхода, на солнечном фоне. …Но миг, и помчишься, любезного друга стыдя, — где все перемешано: боги, и люди, и кони.

3.

Стучит твое сердце, и это единственный звук, что с морем поспорит, шумящим покорно и властно. И жизнь хороша, и, по-моему, смерть не напрасна. …Здесь, в Греции, все, даже то, что ужасно, мой друг, пропитано древней любовью, а значит — прекрасно. 1996, май

Орфей

1.

…и сизый голубь в воздух окунулся, и белый парус в небе растворился… Ты плакала, и вот, я оглянулся. В слезах твоих мой мир отобразился и жемчугом рассыпался, распался. …и я с тобою навсегда остался, и с морем черным я навек простился…

2.

…махни крылом, серебряная чайка, смахни с небес последних звезд осколки… Прости за всех, кого до боли жалко, кого любил всем сердцем да и только. Жестоко то, что в данный миг жестоко. Ум холоден, для сердца нет урока. …мы ничего не помнить будем долго…

3.

…я помню эти волосы и плечи… Я знаю все, отныне все иначе. Я тенью стал, а сумрачные речи отныне стихнут, тишина их спрячет. …я вывел бы тебя на свет из ночи — был краток путь, но жизнь еще короче и не ценнее греческого плача… 1996, май

К Овидию

Овидий, я как ты, но чуточку сложней судьба моя. Твоя и горше и страшней. Волнения твои мне с детских лет знакомы. Мой горловой Урал едва ль похож на Томы [27] , но местность такова, что чувства таковы: я в Риме не бывал и город свой, увы, не видел. Только смерть покажет мне дорогу. Я мальчиком больным шептал на ухо Богу: «Не знаю где, и как, и кем покинут я, кто плачет обо мне, волнуясь и скорбя…» А нынче что скажу? И звери привыкают. Жаль только, ласточки до нас не долетают. 1996, май

27

Томы — город в Причерноморье, место ссылки Овидия.

Робинзон

Что воля для быка, Юпитеру — тюрьма. В провинции моей зима, зима, зима. И хлопья снежные как мотыльки летают, покуда братья их лежат и умирают — коль жизни их сложить, получатся века. Но разве смерть сия достойна мотылька? В провинции моей они огня искали… Но тщетно, не нашли. И я найду едва ли последней степени безумья и тепла, чтоб черным пеплом стать душа моя могла. Итак, глядим в окно. Горят огни на зоне. Я мальчиком читал рассказ о робинзоне: на острове одном, друзья, он жил один. Свидетель бурь морских, бежавший их глубин, он жил, он строил дом, налаживал хозяйство, тем самым побеждал судьбы своей коварство. Но все же, думал я, ведь робинзон умрет, и обветшает дом, и разбредется скот — как, право, жутко жить без друга и без бога. И страшно было мне, что мысль моя жестока, но все-таки, друзья, всем сердцем я желал, чтоб судно новое у тех погибло скал. 1996, май