В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

Подражание Лермонтову

Жил я в городе Тюмени ровно десять дней подряд — водку пил да ел пельмени, как в народе говорят. Да ходил в одну контору для пустого разговору. Там-то я с одной девицей познакомился, друзья, Будь мне, девица, сестрицей, коль иначе быть нельзя, — обронил я как-то сдуру иль поддавшися амуру. Буду жить, сказал, в Тюмени, никуда из этих мест, брошу звонкие хореи, грозный ямб и анапест. Дактиль, дольник, амфибрахий* — вообще забуду на хер. Стану лучше, стану проще — как железная кровать, как березовая роща, как два слова «вашу мать», как кружочек, как квадратик, физик или математик. Но, друзья, не тут-то было, и сказала мне она: я другого полюбила и другому отдана. И что муж ее, татарин, мне не будет благодарен. Так уехал из Тюмени я на запад и восток. Млад, красив, но тем не мене бесконечно одинок, а какой-то… впрочем, это вряд ли тема для поэта. 1997

Отрывок большого стихотворения

…История проста: я был приятель мужа. Тот часто уезжал, я как бы просто так частенько заходил — там, дождик или стужа, иль зной, туда-сюда — и как бы дружбы в знак букетик, то да се. Но доложу вам, много пришлось потратить сил и нервов: холодна она была ко мне. Невероятно. Бога я умолял помочь. И раз, когда одна она была, купив у чучемека розы, настойчиво пришел и говорю: — Привет, зашел проститься, да, навеки, паровозы ждут на вокзале, да, уже купил билет. — Сработало. Юнцы, учитесь у поэта. Я, закурив, глядел на полосу рассвета, колечки выдыхал и важно молвил: — Да, пускай теперь сойду в окрестности Плутона. — Мой милый, а куда ты едешь? — А туда, где блата топкие и воды Ахерона. 1997

«От заворота умер он кишок…»

От заворота умер он кишок. В газете: «…нынче утром от инфаркта…» — и далее коротенький стишок о том, как тает снег в начале марта. — Я, разбирая папины архи — вы, — томно говорила дочь поэта, — нашла еще две папки: всё стихи. — Прелестница, да плюньте вы на это. Живой он, верно, милый был старик, возил вас в Переделкино, наверно. Живите жизнь и не читайте книг, их пишут глупо, вычурно и скверно. Вам двадцать лет, уже пристало вам пленять мужчин голубизною взора. Где смерть прошлась косою по кишкам, не надо комсомольского задора. 1997

Разрыв

Наташа, ангел мой, душа, моя, прелестница Наташа, о чем ты думаешь, спеша к любовнику, — о том, что наше знакомство затянулось, да? Наташа, это не беда: ступай к нему, не все ль равно, к спортсмену или инженеру, я только погляжу в окно, как ты идешь — летишь — по скверу, заходишь в розовый трамвай. Но и меня не забывай: я заболею и умру, и ты найдешь мою могилу, и будешь, стоя на ветру, рыдать и всхлипывать: мой милый, от нас ушел ты навсегда! Наташа, это не беда — еще не умер я, шучу. В разлуке слишком много прозы. Последний раз прижмись к плечу щекой, чтоб не увидеть — слезы? нет, — но боюсь, не утаю улыбку хамскую мою. 1997

«Учил меня, учил, как сочинять…»

Учил меня, учил, как сочинять стихи, сначала было интересно, потом наскучило, а он опять: да ты дикарь, да ты пришел из леса, да ты, туда-сюда, спустился с гор. Я рассердился: кончен разговор, в речах твоих оттенок нарциссизма мерещится мне с некоторых пор. Как хорошо, когда ты одинок, от скуки сочинить десяток строк. Как много может легкий матерок!.. А он не матерился — из снобизма. 1997

Матерщинное стихотворение

«Борис Борисыч, просим вас читать стихи у нас». Как бойко, твою мать. «Клуб эстети». Повесишь трубку: дура, иди ищи другого дурака. И комом в горле дикая тоска: хуе-мое, угу, литература. Ты в пионерский лагерь отъезжал, тайком подругу Юлю целовал всю смену. Было горько расставаться. Но пионерский громыхал отряд: «Нам никогда не будет шестьдесят, а лишь четыре раза по пятнадцать!» Лет пять уже не снится, как ебешь, — от скуки просыпаешься, идешь по направленью ванной, туалета. И, втискивая в зеркало портрет свой собственный побриться на предмет, шарахаешься: кто это? Кто это? Да это ты! Небритый и худой. Тут, в зеркале, с порезанной губой. Издерганный, но все-таки прекрасный, надменный и веселый Б.Б.Р., безвкусицей что счел бы, например, порезать вены бритвой безопасной. 1997

Элегия («Беременной я повстречал тебя…»)

Беременной я повстречал тебя почти случайно. «Вова» протрубя, твой бравый спутник протянул мне руку с расплывшейся наколкой «Вова Л.». Башкою ощутив тупую скуку, я улыбнулся, шире, чем умел. Да это ж проза, — возмутитесь вы, — и предурная. Скверная, увы, друзья мои. Но я искал то слово поэзии, что убивает мрак. В картину мира вписываясь, Вова пошел к менту прикуривать, мудак. «Ты замуж вышла, Оля? Я не знал». Над зданьем думы ветер колыхал огромный флаг. Рекламный щит с ковбоем торчал вдали, отбрасывая тень на Ленина чугунного, под коим валялась прошлогодняя сирень. …Мы целовались тут лет пять назад, и пялился какой-то азиат на нас с тобой, целующихся, тупо и похотливо — что поделать, хам! Прожектора ночного диско-клуба гуляли по зеленым облакам. 1997

1998

Толстой плюс

Вы помните, как удивлялся Пьер, предсмертные выслушивая речи обидчика? Перевернулся мир мгновенно в голове его. Короче, он думал умиленно: как он мил… невероятно… как это… жестоко… Тот, умирая, с Богом говорил словами, сохраненными для Бога. И это были нежности слова, слова любви, прощения, прощанья. Не дай Вам бог произнести заранее, из скуки, эти важные слова. Перед толпой — особенно. Он (Он) ревнив, конечно, но не в этом дело. Открывшимся — от рифмы Вам поклон — сочувствуют — тут пропуск — слишком смело. Берете роль, разучиваете. Сначала — ощущение неволи. Чужой пиджак топорщится в локте. Привыкните. Чтоб быть на высоте, не выходите за пределы роли, бессмыслицы, таинственного ряда, как страшный элемент, входящий в ряд с периодом полураспада 15000000 лет подряд. 1998, январь