В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Трамвай гремел. Закат пылал…»

Трамвай гремел. Закат пылал. Вдруг заметался Серега, дальше побежал, а мент остался. Ребята пояснили мне: Сереге будет весьма вольготно на тюрьме — не те, кто судят страшны, а те, кто осужден. Почти что к лику святых причислен будет он. Мента — на пику! Я ничего не понимал, но брал на веру, с земли окурки поднимал и шел по скверу. И всё. Поэзии — привет. Таким зигзагом, кроме меня, писали Фет да с Пастернаком. 1998

Беженцы

В парке отдыха, в парке за деревьями светел закат. Сестры «больно» и «жалко». Это — вырвать из рук норовят [57] кока-колу с хот-догом, чипсы с гамбургером. Итак, все мы ходим под Богом, кто вразвалочку, кто кое-как шкандыбает. Подайте, поднесите ладони к губам. Вот за то и подайте, что они не подали бы вам. Тихо, только губами, сильно путаясь, «Refugee blues» повторяю. С годами я добрей, ибо смерти боюсь. Повторяю: добрее я с годами и смерти боюсь. Я пройду по аллее до конца, а потом оглянусь. Пусть осины, березы, это небо и этот закат расплывутся сквозь слезы, и уже не сплывутся назад. 1998

57

Вариант первой строфы:

В парке отдыха ярко

за деревьями светит закат.

Так глядят они жалко

и все вырвать из рук норовят…

«Я улыбнусь, махну рукой…»

Я улыбнусь, махну рукой, подобно Юрию Гагарину, Какое чудо мне подарено, а к чуду — ключик золотой. Винты свистят, мотор ревет, я выхожу на взлет задворками. Убойными тремя семерками заряжен чудо-пулемет. Я в штопор, словно идиот, вхожу, но выхожу из штопора, крыло пробитое заштопаю, пускаюсь заново в полет. В невероятный черный день, я буду сбит огромным ангелом, и, полыхнув зеленым факелом, я рухну в синюю сирень. В малюсенький, священный двор, где детство надрывало пузико. Из шлемофона хлещет музыка, и слезы застилают взор. 1998

«Не вставай, я сам его укрою…»

Не вставай, я сам его укрою, спи, пока осенняя звезда светит над твоею головою и гудят сырые провода. Звоном тишину сопровождают, но стоит такая тишина, словно где-то четко понимают, будто чья-то участь решена. Этот звон растягивая, снова стягивая, можно разглядеть музыку, забыться, вставить слово, про себя печальное напеть. Про звезду осеннюю, дорогу, синие пустые небеса, про цыганку на пути к острогу, про чужие черные глаза. И глаза закрытые Артема видят сон о том, что навсегда я пришел и не уйду из дома… И горит осенняя звезда. 1998

«Есть в днях осенних как бы недомолвка…»

Есть в днях осенних как бы недомолвка, намек печальный есть в осенних днях, но у меня достаточно сноровки сказать «пустяк», махнуть рукой — пустяк. Шурует дождь, намокли тротуары, последний лист кружится и летит. Под эти тары-бары-растабары седой бродяга на скамейке спит. Еще не смерть, а упражненье в смерти, да вот уже рифмует рифмоплет, кто понаивней «черти», а «в конверте» кто похитрей. Хочу наоборот. Вот подступает смутное желанье купить дешевой водочки такой, да сочинить на вечное прощанье о том, как жили-были, боже мой. Да под гитару со шпаной по парку на три аккорда горя развести. Пошли по парку, завернули в арку, да под гитарку: «не грусти — прости». 1998

«Когда менты мне репу расшибут…»

Когда менты мне репу расшибут, лишив меня и разума, и чести, за хмель, за матерок, за то, что тут — ЗДЕСЬ САТЬ НЕЛЬЗЯ! МОЛЧАТЬ! СТОЯТЬ НА МЕСТЕ! Тогда бесшумно вырвется вовне, потянется по сумрачным кварталам былое или снившееся мне — затейливым и тихим карнавалом: Наташа. Саша. Лёша. Алексей. Пьеро, сложивший лодочкой ладони. Шарманщик в окруженье голубей. Русалки. Гномы. Ангелы и кони. Головорезы. Карлики. Льстецы. Училки. Прапора с военкомата. Киношные смешные мертвецы, исчадье пластилинового ада. Денис Давыдов. Батюшков смешной. Некрасов желчный. Вяземский усталый. Весталка, что склонялась надо мной, и фея, что меня оберегала. И проч., и проч., и проч., и проч., и проч. Я сам не знаю то, что знает память. Идите к черту, удаляйтесь в ночь. От силы две строфы могу добавить. Три женщины. Три школьницы. Одна с косичками, другая в платье строгом. Закрашена у третьей седина. За всех троих отвечу перед Богом. Мы умерли. Озвучит сей предмет музыкою, что мной была любима, за три рубля запроданный кларнет безвестного Синявина Вадима. 1998

«Не забухал, а первый раз напился…»

Не забухал, а первый раз напился и загулял — под «Скорпионз» к ее щеке склонился, поцеловал. Чего я ждал? Пощечины с размаху да по виску, и на ее плечо, как бы на плаху, поклал башку. Но понял вдруг, трезвея, цепенея, жизнь вообще и в частности, она умнее. А что еще? А то еще, что, вопреки злословью, она проста. И если, пьян, с последнею любовью к щеке уста прижал и все, и взял рукою руку — она поймет. И, предвкушая вечную разлуку, не оттолкнет. 1998

«Разломаю сигареты, хмуро…»

Разломаю сигареты, хмуро трубочку набью — как там русские поэты машут шашками в бою? Вот из града Петрограда мне приходит телеграф. Восклицаю: — О, досада! — в клочья ленту разорвав. Чтоб на месте разобраться, кто зачинщик и когда, да разжаловать засранца в рядовые навсегда, На сукна зеленом фоне орденов жемчужный ряд — в бронированном вагоне еду в город Петроград. Только нервы пересилю, вновь хватаюсь за виски. Если б тиф! «Педерастия косит гвардии полки». 1998