В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

Расклад

Витюра раскурил окурок хмуро. Завернута в бумагу арматура. Сегодня ночью (выплюнул окурок) мы месим чурок. Алена смотрит на меня влюбленно. Как в кинофильме, мы стоим у клена, Головушка к головушке склонена: Борис — Алена. Но мне пора, зовет меня Витюра. Завернута в бумагу арматура. Мы исчезаем, легкие как тени, в цветах сирени. ………………………………………. Будь, прошлое, отныне поправимо! Да станет Виктор русским генералом, да не тусуется у магазина запойным малым. А ты, Алена, жди мил ого друга, он не закончит университета, ему ты будешь верная супруга. Поклон за это тебе земной. Гуляя по Парижу, я, как глаза закрою, сразу вижу все наши приусадебные прозы, сквозь смех, сквозь слезы. Но прошлое, оно непоправимо. Вы все остались, я проехал мимо — с цигаркой, в бричке, еле уловимо плыл запах дыма. 1998

«По локти руки за чертой разлуки…»

По локти руки за чертой разлуки, и расцветают яблони весной. «Весны» монофонические звуки, тревожный всхлип мелодии блатной. Составив парты, мы играем в карты, Серега Л. мочится из окна. И так все хорошо, как будто завтра, как в старой фильме, началась война. 1998

«Жизнь — падла в лиловом мундире…»

Жизнь — падла в лиловом мундире, гуляет светло и легко. Но есть одиночество в мире — погибель в дырявом пальто. Больница. В стакане, брусника. Обычная осень в окне. И вдруг: — Я судил Амальр ика, да вы не поверите мне. — Проветривается палата. Листва залетает в окно. Приходят с работы ребята садятся играть в домино. Закрой свои зоркие очи. Соседей от бредней уволь. Разбудит тебя среди ночи и вновь убаюкает боль. Погиб за границей Ам альрик. Причем тут вообще Амальр ик? Тут плотник, поэт и пожарник… Когда бы ты видел старик, с какой беззащитной любовью тебя обступили, когда, что тлела в твоем изголовье, в окошке погасла звезда… Стой, смерть, безупречно на стреме. Будь, осень, всегда начеку. Все тлен и безумие, кроме — (я вычеркнул эту строку). 1998

«В деревню Сартасы, как время пришло…»

Мой щегол, я голову закину…

О. М. [55]

В деревню Сартасы, как время пришло, меня занесло. Давно рассвело, и скользнуло незло по Обве [56] весло. Я вышел тогда покурить на крыльцо — тоска налицо. Из губ моих, вот, голубое кольцо летит к облакам. Я выдержу, фигушки вам, дуракам! Хлебнуть бы воды, запить эту горечь беды-лебеды. Да ведра пусты. 1998

55

О.М. — Осип Мандельштам, стихотворение «Мой щегол, я голову закину» (1936).

56

Обва — река в Пермской области.

«Восьмидесятые, усатые…»

Восьмидесятые, усатые, хвостатые и полосатые. Трамваи дребезжат бесплатные. Летят снежинки аккуратные. Фигово жили, словно не были. Пожалуй, так оно, однако гляди сюда, какими лейбами расписана моя телега. На спину «Levi’s» пришпандорено, и «Puma» на рукав пришпилено. И трехрублевка, что надорвана, получена с Сереги Жилина. 13 лет. Стою на ринге. Загар бронею на узбеке. Я проиграю в поединке, но выиграю в дискотеке. Пойду в общагу ПТУ, гусар, повеса из повес. Меня «обуют» на мосту три ухаря из ППС. И я услышу поутру, очнувшись головой на свае: трамваи едут по нутру, под м остом дребезжат трамваи. Трамваи дребезжат бесплатные. Летят снежинки аккуратные…. 1998

«В полдень проснешься, откроешь окно…»

В полдень проснешься, откроешь окно — двадцать девятое светлое мая: Господи, в воздухе пыль золотая. И ветераны стучат в домино. Значит, по телеку кажут говно. Дурочка Рая стоит у сарая, и матерщине ее обучая ржут мои други, проснувшись давно. Но в час пятнадцать начнется кино, Двор опустеет, а дурочка Рая станет на небо глядеть не моргая. И почти сразу уходит на дно памяти это подобие рая. Синее небо от края до края. 1998

«Давай, стучи, моя машинка…»

Давай, стучи, моя машинка, неси, старуха, всякий вздор, о нашем прошлом без запинки, не умокая, тараторь. Колись давай, моя подруга, тебе, пожалуй, сотня лет, прошла через какие руки, чей украшала кабинет? Торговца, сыщика, чекиста? Ведь очень даже может быть, отнюдь не всё с тобою чисто и страшных пятен не отмыть. Покуда литеры стучали, каретка сонная плыла, в полупустом полуподвале вершились темные дела. Тень на стене чернее сажи росла и уменьшалась вновь, не перешагивая даже через запекшуюся кровь. И шла по мраморному маршу под освещеньем в тыщу ватт заплаканная секретарша, ломая горький шоколад. 1998

«Вот здесь я жил давным-давно — смотрел…»

Вот здесь я жил давным-давно — смотрел кино, пинал говно и, пьяный, выходил в окно. В окошко пьяный выходил, буровил, матом говорил и нравился себе, и жил. Жил-был и нравился себе с окурком «БАМа» на губе. И очень мне не по себе, с тех пор, как превратился в дым, А так же скрипом стал дверным, чекушкой, спрятанной за томом Пастернака, нет, — не то. Сиротством, жалостью, тоской, не музыкой, но музык ой, звездой полночного окна отпавшей литерою «а», запавшей клавишею «б»: Оркестр играет на трубе — хоронят Петю, он дебил. Витюра хмуро раскурил окурок, старый ловелас, стоит и плачет дядя Стас. И те, кого я сочинил, плюс эти, кто взаправду жил, и этот двор, и этот дом летят на фоне голубом, летят неведомо куда — красивые как никогда. 1998