В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

Из фотоальбома

Тайга — по центру, Кама — с краю, с другого края, пьяный в дым, с разбитой хар6ей, у сарая стою с Григорием Данским. Под цифрой 98 слова: деревня Сартасы. Мы много пили в эту осень «Агдама», света и росы. Убита пятая бутылка. Роится над башками гнус. Заброшенная лесопилка. Почти что новый «Беларусь». А ну, давай-ка, ай-люли, в кабину лезь и не юли, рули вдоль склона неуклонно, до неба синего рули. Затарахтел. Зафыркал смрадно. Фонтаном грязь из-под колес. И так вольготно и отрадно, что деться некуда от слез. Как будто кончено сраженье, и мы, прожженные, летим, прорвавшись через окруженье, к своим. Авария. Башка разбита. Но фотографию найду и повторяю, как молитву, такую вот белиберду: Душа моя, огнем и дымом, путем небесно-голубым, любимая, лети к любимым своим. 1998

«Мой герой ускользает во тьму…»

Мой герой ускользает во тьму. Вслед за ним устремляются трое. Я придумал его, потому что поэту не в кайф без героя. Я его сочинил от уста — лости, что ли, еще от желанья быть услышанным, что ли, чита — телю в кайф, грехам в оправданье. Он бездельничал, «Русскую» пил, Он шмонался по паркам туманным. Я за чтением зренье садил да коверкал язык иностранным. Мне бы как-нибудь дошкандыбать до посмертной серебряной ренты, а ему, дармоеду, плевать на аплодисменты. Это — бей его, ребя! Душа без посредников сможет отныне кое с кем объясниться в пустыне лишь посредством карандаша. Воротник поднимаю пальто, закурив предварительно: время твое вышло. Мочи его, ребя, он — никто. Синий луч с зеленцой по краям преломляют кирпичные стены. Слышу рев милицейской сирены, нарезая по пустырям. 1998

«Я пройду, как по Дублину Джойс…»

Я пройду, как по Дублину Джойс, сквозь косые дожди проливные приблатненного города, сквозь все его тараканьи пивные. — Чего было, того уже нет, и поэтому очень печально, — написал бы наивный поэт, у меня получилось случайно. Подвозили наркотик к пяти, а потом до утра танцевали, и кенту с портаком «ЛЕБЕДИ» [59] неотложку в ночи вызывали. А теперь кто дантист, кто говно и владелец нескромного клуба. Идиоты. А мне все равно. Обнимаю, целую вас в губы. Да, иду, как по Дублину Джойс, дым табачный вдыхая до боли. Here I am not loved for my voice, I am loved for my existence only.* 1998

59

ЛЕБЕДИ (татуировка) — аббревиатура: Любить Ее Буду, Если Даже Изменит (прим. автора).

«Что махновцы — вошли красиво…»

Что махновцы — вошли красиво в незатейливый город N. По трактирам хлебали пиво да актерок несли со сцен. Чем оправдывалось все это? Тем оправдывалось, что есть за душой полтора сонета, сумасшедшинка, искра, спесь. Обыватели, эпигоны, марш в унылые конуры! Пластилиновые погоны, револьверы из фанер ы. Вы, любители истуканов, прячьтесь дома по вечерам. Мы гуляем, палим с наганов да по газовым фонарям. Чем оправдывается это? Тем, что завтра на смертный бой выйдем трезвые до рассвета, не вернется никто домой. Други-недруги. Шило-мыло. Расплескался по ветру флаг. А всегда только так и было. И вовеки пребудет так. Вы — стоящие на балконе жизни — умники, дураки. Мы — восхода на алом фоне исчезающие полки. 1998

Петербургским корешам

Дождь в Нижнем Тагиле. Лучше лежать в могиле. Лучше б меня убили дядя в рыжем плаще с дядею в серой робе. Лучше гнить в гробе. Места добру-злобе там нет вообще. Жил-был школьник. Типа чести невольник. Сочинил дольник: я вас любил. И пошло-поехало. А куда приехало? Никуда не приехало. Дождь. Нижний Тагил. От порога до Бога пусто и одиноко. Не шумит дорога. Не горят фонари. Ребром встала монета. Моя песенка спета. Не вышло из меня поэта, черт побери! 1998

«Я музу юную, бывало…»

Я музу юную, бывало, встречал в подлунной стороне. Она на дудочке играла, я слушал, стоя в стороне. Но вдруг милашку окружали, как я, такие же юнцы. И, грянув хором, заглушали мотив прелестный, подлецы. И думал я: небесный Боже, узрей сие, помилуй мя, ведь мне Тобой дарован тоже осколок Твоего огня, дай поорать! 1998

«Не жалей о прошлом, будь что было…»

О. Дозморову

Не жалей о прошлом, будь что было, даже если дело было дрянь. Штора с чем-то вроде носорога, на окне обильная герань. Вспоминаю: с вечера поддали, вынули гвоздики из петлиц, в городе Перми заночевали у филологических девиц. На комоде плюшевый мишутка, стонет холодильник «Бирюса». Потому так скверно и так жутко, что банальней выдумать нельзя. Друг мой милый, я хочу заране объявить: однажды я умру на чужом продавленном диване, головой болея поутру. Если правда так оно и выйдет, жаль, что изо всей семьи земной только эта дура и увидит светлое сиянье надо мной. 1998

«Ничего не будет, только эта песня…»

Ничего не будет, только эта песня на обветренных губах. Утомленный мыслями о мета — физике и метафизиках, я умру, а после я воскресну. И назло моим учителям очень разухабистую песню сочиню, по скверам, по дворам чтоб она, шальная, проносилась. Танцевала, как хмельная блядь. Чтобы время вспять поворотилось и былое началось опять. Выхожу в телаге, всюду флаги. Курят пацаны у гаража. И торчит из свернутой бумаги рукоятка финского ножа. Как известно, это лучше с песней. По стране несется тру-ля-ля. Эта песня может быть чудесней, мимоходом замечаю я. 1998