В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

1999

Качели

Был двор, а во дворе качели позвякивали и скрипели. С качелей прыгали в листву, что дворники собрать успели. Качающиеся гурьбой взлетали сами над собой. Я помню запах листьев прелых и запах неба голубой. Последняя неделя лета. На нас глядят Алена, Света. Все прыгнули, а я не смог, что очень плохо для поэта. О, как досадно было, но все в памяти освещено каким-то жалостливым светом. Живи, другого не дано! 1999

«Много было всего, музыки было много…»

Много было всего, музыки было много, а в кинокассах билеты были почти всегда. В красном трамвае хулиган с недотрогой ехали в никуда. Музыки стало мало и пассажиров, ибо трамвай — в депо. Вот мы и вышли в осень из кинозала и зашагали по длинной аллее жизни. Оно про лето было кино, про счастье, не про беду. В последнем ряду пиво и сигарета. Я никогда не сяду в первом ряду. 1999

«Достаю из кармана упаковку дур-»

Достаю из кармана упаковку дур — мана, из стакана пью дым за Ро — мана, за своего дружбана, за ли — мона-жигана пью настойку из сна и тумана. Золотые картины: зеле — неют долины, синих гор голубеют вершины, свет с востока, восто — ка, от порога до Бога пролетает дорога полого. На поэзии русской появляется узкий очень точный узорец восточный, растворяется прежний — безнадежный, небрежный. Ах, моя твоя помнит, мой нежный! 1999

«Мне холодно, читатель, мне темно…»

Мне холодно, читатель, мне темно, но было бы темней и холодней, не будь тебя, ведь мы с тобой — одно, и знаю я — тебе ещё трудней, сложней, читатель, потому — прости, а я прощу неведомый упрёк, что листик этот не собрал в горсти, не разорвал, не выбросил, не сжёг. 1999

«По родительским польтам пройдясь…»

По родительским польтам пройдясь, нашкуляв на «Памир», и «Памир» «для отца» покупая в газетном киоске, я уже понимал, как затейлив и сказочен мир. И когда бы поэты могли нарождаться в Свердловске, я бы точно родился поэтом: завел бы тетрадь, стал бы книжки читать, а не грушу метелить в спортзале. Похоронные трубы не переставали играть — постоянно в квартале над кем-то рыдали, рыдали. Плыли дымы из труб, и летели кругом облака. Длинноногие школьницы в школу бежали по лужам. Описав бы все это, с «Памиром» в пальц ах на века в черной бронзе застыть над Свердловском, да на фиг я нужен. Ибо где те засранцы, чтоб походя салютовать, — к горсовету спиною, глазами ко мне и рассвету? Остается не думать, как тот генерал, а «Памир» надорвать да исчезнуть к чертям, раскурив на ветру сигарету. 1999

«Мы собрали все детали…»

Мы собрали все детали механизма: тук-тук-тук. Но печали, но печали не убавилось, мой друг. Преуспели, песню спели: та-ра-раи ла-ла-ла. А на деле, а на деле те же грустные дела. Так же недруги крепчают. Так же ангелы молчат. Так же други умирают, щеки Ирочки горчат. 1999

«На окошке на фоне заката…»

На окошке на фоне заката, дрянь какая-то желтым цвела. В общежитии Жиркомбината некто Н., кроме прочих, жила. И в легчайшем подпитье являясь, я ей всякие розы дарил. Раздеваясь, но не разуваясь, несмешно о смешном говорил. Трепетала надменная бровка, матерок с алой губки слетал. Говорить мне об этом неловко, но я точно стихи ей читал. Я читал ей о жизни поэта, четко к смерти поэта клоня. И за это, за это, за это эта Н. целовала меня. Целовала меня и любила, разливала по кружкам вино. О печальном смешно говорила. Михалкова ценила кино. Выходил я один на дорогу, чуть шатаясь, мотор тормозил. Мимо кладбища, цирка, острога вез меня молчаливый дебил. И грустил я, спросив сигарету, что, какая б любовь ни была, я однажды сюда не приеду. А она меня очень ждала. 1999

«Не то чтобы втайне, но как-то…»

Не то чтобы втайне, но как-то не очень открыто любил, а зря, вероятно, поскольку и мелочи не позабыл. Штрихи, отступленья, детали и, кажется, помню число, и как полыхали рябины, когда нас туда занесло. На эту фанерную дачу, где пили, приемник включив. И втайне я плачу и плачу под этот дурацкий мотив. 1999