В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«За Обвою — Кама, за Камою — Волга…»

За Обвою — Кама, за Камою — Волга, по небу и горю дорога сквозная. Как дурень, стою на краю, да и только: не знаю, как быть и что делать — не знаю. Над речкой с татарским названием Обва два месяца жил я, а может быть, дольше, не ради того, чтобы жизнь мою снова начать, чтоб былое достойно продолжить. Гроза шуровала в том месте, где с Камой сливается Обва, а далее — Волга. Как Пушкин, курил у плетня с мужиками и было мне так безотрадно и горько. А там, на оставленном мной перевале, как в песне дешевой, что душу саднила, жена уходила, друзья предавали, друзья предавали, жена уходила. И позднею ночью на тощей кровати я думал о том, что кончается лето, что я понимаю, что не виноваты ни те, ни другие, что песенка спета. Светало. Гремели КАМАзы и ЗИЛы. Тянулись груженые гравием баржи. Сентябрь начинался, слегка моросило. Березы и ели стояли на страже, березы и ели в могильном покое. И я принимаю, хотя без восторга, из всех измерений печали — любое. За Обвою — Кама, за Камою — Волга. 1998

К Сашке

Скажи-ка, эй, ты стал поэтом? Ну, бабам голову вскружил. Ну, Веневитинова, это, забыл как звали, пережил. Ну, пару книжек тиснул сдуру. Давай умрем по счету «три». Сижу без курева, Сашура, жду в вытрезвителе зари. Казалось что? Красивым взмахом пера начертишь вещий знак, и из того, что было прахом, проклюнется священный злак. Вот так-то, Саша. Мент в окошке маячит, заслоняя свет. Постылый прах в моей ладошке. А злака не было и нет. 1998

«С плоской “Примой” в зубах…»

С плоской «Примой» в зубах: кому в бровь, кому в пах, сквозь сиянье вгоняя во тьму. Только я со шпаною ходил в дружбанах — до сих пор не пойму, почему. Я у Жени спрошу, я поеду к нему, он влиятельным жуликом стал. Через солнце Анталии вышел во тьму, в небеса на «Рено» ускакал. И ответит мне Женя, березы росток, уронив на ладошку листок: поменяйся тогда мы местами, браток, ты со мною бы не был жесток. Всем вручили по жизни, а нам — по судьбе, словно сразу аванс и расчет. Мы с тобой прокатились на А и на Б, посмотрели, кто первым умрет. Так ответит мне Женя, а я улыбнусь и смахну с подбородка слезу. На такси до родимых трущоб доберусь, попрошу, чтобы ждали внизу. Из подъезда немытого гляну на двор, у окна на минуту замру. Что-то слишком расширился мой кругозор, а когда-то был равен двору. Расплывайся в слезах и в бесформенный сплав превращайся — любви и тоски. Мне на плечи бросается век-волкодав, я сжимаю от боли виски. Приходите из тюрем, вставайте с могил, возвращайтесь из наглой Москвы. Я затем вас так крепко любил и любил, чтобы заново ожили вы. Чтобы каждый остался оправдан и чист, чтобы ангелом сделался гад. Под окном, как архангел, сигналит таксист. Мне пора возвращаться назад. 1998

«Мимо больницы, кладбища, тюрьмы…»

Мимо больницы, кладбища, тюрьмы пойду-пойду по самому по краю. Прикуривая, спичку поломаю на фоне ослепительной зимы. Вот Родина. Моя, моя, моя. Учителя, чему вы нас учили — вдолбили смерть, а это не вдолбили, простейшие основы бытия. Пройду больницу, кладбище, тюрьму, припомню, сколько сдал металлолома. Скажи мне, что на Родине — я дома. На веру я слова твои приму. Пройду еще и загляну за край, к уступу подойду как можно ближе. Так подойди, не мучайся, иди же, ступай смелей, my angel, don’t you cry. 1998

Дорогому Александру. Из села

Бобрищево — размышления об

Весьма поэт, изрядный критик, картежник, дуэлянт, политик, тебе я отвечаю вновь: пожары вычурной Варшавы, низкопоклонной шляхты кровь — сперва СИМВ ОЛЫ НАШЕЙ СЛАВЫ, потом — убитая любовь, униженные генералы и оскверненные подвалы: где пили шляхтичи вино, там ссали русские капралы! Хотелось бы помягче, но, увы, не об любви кино. О славе! Горько и невкусно. Поручик мой, мне стало грустно, когда с обратной стороны мне вышло лицезреть искусство. Тем менее на мне вины, чем более подонков в штабе. Стреляться? Почему бы нет! Он прострелил мой эполет, стреляя первым. Я внакладе. «Борис Борисыч, пистолет ваш будет, видимо, без пули…» — вечор мне ангелы шепнули. Вместо того чтоб поменять, я попросту не стал стрелять. Чтоб тупо не чихать от дыма. Мой друг, поэзия делима, как Польша. Жесткое кино. Но все, что мягкое, — говно. 1998

«За стеной — дребезжанье гитары…»

За стеной — дребезжанье гитары, льется песнь, подпевают певцу захмелевшие здорово пары — да и впрямь, ночь подходит к концу. Представляю себе идиота, оптимиста, любовника: так отчего же не спеть, коль охота? Вот и лупит по струнам дурак. Эта песня, он сам ее разве сочинил, разве слышал в кино, ибо я ничего безобразней этой песни не слыхивал. Но — за окном тополиные кроны шелестят, подпевают ему. Лает пес. Раскричались вороны. Воет ветер. И дальше, во тьму — всё поют, удлиняются лица. Побренчи же еще, побренчи. Дребезжат самосвалы. Убийцу повели на расстрел палачи. Убаюкана музыкой страшной, что ты хочешь увидеть во сне? Ты уснула, а в комнате нашей пустота отразилась в окне. Смерть на цыпочках ходит за мною, окровавленный бант теребя. И рыдает за страшной стеною тот, кому я оставлю тебя. 1998

«Мои друзья не верили в меня…»

«Мои друзья не верили в меня…» Сыны Пластполимера, Вторчермета, у каждого из них была статья. Я песни пел, не выставляя это как нечто. Океан бурлил, бурлил. Пришкандыбал татарин-участковый: так заруби себе. Я зарубил. Мне ведом, Боже, твой расклад херовый. На купоросных голубых снегах, закончившие ШРМ на тройки, они запнулись с медью в черепах, как первые солдаты перестройки. А я остался, жалкий Арион, на брег туманный вынесен волною. Пою, пою, да петь мне не резон. Шумит, шумит пучина подо мною. 1998

«Досадно, но сколько ни лгу…»

Досадно, но сколько ни лгу, пространство, где мы с тобой жили, учились любить и любили, никак сочинить не могу: детали, фрагменты, куски, сирень у чужого подъезда, ржавеющее неуместно железо у синей реки. Вдали похоронный оркестр (теперь почему-то их нету). А может быть, главное — это не время, не место, а жест, когда я к тебе наклонюсь, небольно сжимая ладони, на плохо прописанном фоне, моя неумелая грусть… 1998, 1999