В кварталах дальних и печальных
вернуться

Рыжий Борис Борисович
Шрифт:

«Подались хулиганы в поэты…»

Подались хулиганы в поэты, под сиренью сидят до утра, сочиняют свои триолеты. Лохмандеи пошли в мусора — ловят шлюх по ночным переулкам, в нулевых этажах ОВД в зубы бьют уважаемым уркам, и т. д., и т. п., и т. д. Но отыщется нужное слово, но забродит осадок на дне, время вспять повернется, и снова мы поставим вас к школьной стене. 1999

«Так я понял: ты дочь моя, а не мать…»

Так я понял: ты дочь моя, а не мать, только надо крепче тебя обнять и взглянуть через голову за окно, где сто лет назад, где давным-давно сопляком шмонался я по двору и тайком прикуривал на ветру, окружен шпаной, но всегда один — твой единственный, твой любимый сын. Только надо крепче тебя обнять и потом ладоней не отнимать сквозь туман и дождь, через сны и сны. Пред тобой одной я не знал вины. И когда ты плакала по ночам, я, ладони в мыслях к твоим плечам прижимая, смог наконец понять, понял я: ты дочь моя, а не мать. И настанет время потом, потом — не на черно-белом, а на цветном фото, не на фото, а наяву точно так же я тебя обниму. И исчезнут морщины у глаз, у рта, ты ребенком станешь — о, навсегда! — с алой лентой, вьющейся на ветру. …Когда ты уйдешь, когда я умру. 1999

«Я зеркало протру рукой…»

Я зеркало протру рукой и за спиной увижу осень. И беспокоен мой покой, и счастье счастья не приносит. На землю падает листва, но долго кружится вначале. И без толку искать слова для торжества такой печали. Для пьяницы-говоруна на флейте отзвучало лето, теперь играет тишина для протрезвевшего поэта. Я ближе к зеркалу шагну и всю печаль собой закрою. Но в эту самую мину — ту грянет ветер за спиною. Все зеркало заполнит сад, лицо поэта растворится. И листья заново взлетят, и станут падать и кружиться. 1999

Маленькие трагедии

Нагой, но в кепке восьмигранной, переступая через нас, со знаком качества на члене, идет купаться дядя Стас. У водоема скинул кепку, махнул седеющей рукой: айда купаться, недотепы, и — оп о сваю головой. Он был водителем «камаза». Жена, обмякшая от слез И вот: хоронят дядю Стаса под вой сигналов, скрип колес. Такие случаи бывали, что мы в натуре, сопляки, стояли и охуевали, чесали лысые башки. Такие вещи нас касались, такие песни про тюрьму на двух аккордах обрывались, что не расскажешь никому. А если и кому расскажешь, так не поверят ни за что, и, выйдя в полночь, стопку вмажешь в чужом пальте, в чужом пальто. И, очарованный луною, окурок выплюнешь на снег и прочь отчалишь. Будь собою, чужой, ненужный человек. * Участковый был тихий и пьяный, сорока или более лет. В управлении слыл он смутьяном — не давали ему пистолет. За дурные привычки, замашки двор его поголовно любил. Он ходил без ментовской фуражки, в кедах на босу ногу ходил. А еще был похож на поэта, то ли Пушкина, то ли кого. Со шпаною сидел до рассвета. Что еще я о нем? Ничего мне не вспомнить о нем, если честно. А напрячься, и вспомнится вдруг только тусклая возле подъезда лампочка с мотыльками вокруг. * Хожу по прошлому, брожу, как археолог. Наклейку, марку нахожу, стекла осколок. …Тебя нетронутой, живой, вполне реальной, весь полон музыкою той вполне печальной. И пролетают облака, и скоро вечер, и тянется моя рука твоей навстречу. Но растворяются во мгле дворы и зданья. И ты бледнеешь в темноте — мое созданье, то, кем я жил и кем я жив в эпохе дальней. И все печальнее мотив, и все печальней. 1999

«Вы, Нина, думаете, Вы нужны мне…»

Вы, Нина, думаете, Вы нужны мне, что Вы, я, увы люблю прелестницу Ирину, а Вы, увы, не таковы. Ты полагаешь, Гриня, ты мой друг единственный? Мечты. Леонтьев, Дормозов и Лузин — вот, Гриня, все мои кенты. Леонтьев — гений и поэт, и Дормозов, базару нет, поэт, а Лузин — абсолютный на РТИ авторитет. 1999

«В феврале на Гран-канале…»

В феврале на Гран-канале в ночь тринадцатого дня на венцьанском карнавале вы станцуете для меня. Я в России, я в тревоге за столом пишу слова: не-устали-ль-ваши-ноги — не-кружится-ль-голова? Предвкушаю ваши слезы в робких ямочках у рта: вы в России, где морозы, ночь, не видно ни черта. Вы на Родине, в печали. Это, деточка, фигня — вы на этом карнавале потанцуйте для меня. 1999

«Герасима Петровича рука не дрогнула…»

Герасима Петровича рука не дрогнула. Воспоминанье номер один: из лужи вытащил щенка — он был живой, а дома помер. И все. И я его похоронил. И всё. Но для чего, не понимаю, зачем ребятам говорил, что скоро всех собакой покусаю, что пес взрослеет, воет по ночам, а по утрам ругаются соседи? Потом я долго жил на этом свете и огорчался или огорчал, и стал большой. До сей поры, однако, не постоянно, граждане, а вдруг, сжав кулаки в карманах брюк, боюсь вопроса: где твоя собака? 1992, 1999

«Первый снег, очень белый и липкий…»

Первый снег, очень белый и липкий, и откуда-то издалека: наши лица, на лицах улыбки, мы построили снеговика. Может только, наверно, искусство о таких безмятежностях врать, там какое-то странное чувство начинало веселью мешать. Там какое-то странное чувство улыбаться мешало, а вот: чувство смерти, чтоб ей было пусто. Хули лыбишься, старая ждет! 1999