Я сглатываю комок в горле:

— Да?

— Почему ты плачешь? — Его голос почти так же нежен, как и рука, которую он вытаскивает из моих рук. Он касается слезы, что стекает по моему лицу, и, без того смущенная, я не знаю, что сказать.

— Ты можешь прикасаться ко мне, — говорю я, впервые признавая это вслух. Мои слова исчезают в шепоте: — Ты можешь прикасаться ко мне. Ты заботишься обо мне, и я не знаю почему. Ты добр ко мне, хотя и не обязан. Моя собственная мать не заботилась обо мне так, как это делаешь ты. — Мой голос срывается, и я сжимаю губы. Их надо склеить. Заставить себя успокоиться.

Я скала. Статуя. Движение, застывшее во времени. Ничего не чувствующий лед.

Адам не отвечает, не говорит ни единого слова, пока съезжает с дороги в старый подземный гараж. Я понимаю, что мы достигли некоторого подобия цивилизации, но под землей здесь кромешная тьма. Я почти ничего не вижу и еще раз задумываюсь о том, как водит Адам. Мой взгляд падает на экран, горящий на его приборной панели, и я понимаю, что танк с ночным видением. Ну конечно.

Адам выключает двигатель. Я слышу его вздох. Я с трудом могу различить его силуэт, прежде чем чувствую его руку на бедре, другой рукой он проводит по моему телу, чтобы найти лицо. Тепло распространяется через руки и ноги, как расплавленная лава. Кончиками пальцев рук и ног я чувствую покалывания жизни, и я еле сдерживаю дрожь в своем теле.

— Джульетта, — шепчет он, и я понимаю, насколько он близок. Я не уверена, почему не испаряюсь в небытие. — Мы с тобой против всего мира навсегда, — говорит он. — И это всегда было так. Это я виноват, что мне понадобилось столько времени, чтобы предпринять хоть чтонибудь по этому поводу.

— Нет. — Я качаю головой. — Это не твоя вина.

— Моя. Я давно в тебя влюблен. Я просто не мог набраться мужества признаться в этом.

— Потому что я могла убить тебя.

Он тихо смеется.

— Потому что я не думаю, что заслуживаю тебя.

Я словно воплощена в одной единственной эмоции — удивлении:

— Что?

Он прикасается своим носом к моему. Наклоняется к шее. Обертывает прядь волос вокруг пальцев, и я не могу, не могу, не могу дышать.

— Ты такая хорошая… — шепчет он.

— Но мои руки.

— Никогда не делали ничего плохого.

Я собираюсь запротестовать, когда он поправляет себя:

— Не специально. — Он откидывается назад. Я едва могу видеть, как он потирает шею. — Ты никогда не отбивалась, — говорит он после паузы. — Я всегда удивлялся, почему. Ты никогда не кричала, не злилась, не пыталась что-нибудь сказать кому-нибудь в ответ, — говорит он, и я знаю, что мы оба вспоминаем третий, четвертый, пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый классы снова и снова. — Но, черт подери, ты, должно быть, прочла миллион книг. — Я знаю, что он улыбается, когда говорит это. Пауза. — Ты никого не беспокоила, но каждый день была ходячей мишенью. Ты могла бы дать отпор. Ты могла бы всех покалечить, если бы захотела.

— Я никому не хочу причинять боль. — Мой голос тише шепота. Я не могу выкинуть из головы образ восьмилетнего Адама. Он лежит на полу. Сломленный. Брошенный. Плачущий в грязи.

Это то, что делают люди ради власти.

— Вот поэтому ты никогда не будешь такой, какой тебя хочет видеть Уорнер.

Я смотрю на точку в темноте, мой разум терзается возможностями.

— Как ты можешь быть уверен?

Его губы близки к моим:

— Потому что тебе по-прежнему не наплевать на мир.

Я задыхаюсь, и он целует меня, глубоко и мощно, и безудержно. Его руки смыкаются за моей спиной, притягивая мое тело, пока я чуть не ложусь, но это меня не волнует. Моя голова откинута, его тело парит надо мной, его руки хватают меня за бедра под рваной одеждой, меня касается пламя отчаянного желания, и я с трудом могу вздохнуть. Он — это горячая ванна, прерывистое дыхание и пять дней лета, собранные в пять пальцев, выводящих истории на моем теле. Безумие нервов врезается в меня, прогоняя по мне электрический ток. Его аромат нападает на мои чувства.

Его глаза.

Его руки.

Его грудь.

Его губы у моего уха, когда он говорит.

— Мы приехали, кстати. — Он дышит труднее, чем когда бежал, спасая свою жизнь. Я чувствую, как его сердце бьется о мои ребра. Он произносит слова надломленным шепотом: — Может быть, нам нужно войти внутрь. Там безопаснее. — Но он не двигается.

Я почти не понимаю, что он говорит. Я просто киваю, моя голова просто подпрыгивает на шее, пока я не понимаю, что он не может меня видеть. Я пытаюсь вспомнить, как говорить, но слишком сосредоточена на его пальцах, касающихся моих бедер. Есть что-то в этой абсолютной темноте, в этой невозможности видеть, что происходит, и это что-то заставляет меня с головой окунуться в это пьянящее головокружительное ощущение.

— Да. — Все, что я могу выдавить из себя.

Он помогает мне вернуться в сидячее положение и прижимается своим лбом к моему.

— Мне очень жаль, — говорит он. — Мне так трудно остановиться. — Его голос опасно хриплый, его слова вызывают покалывания на моей коже.

Я позволяю своим рукам проскользнуть под его рубашку и чувствую, как он напрягается и сглатывает. Я поглаживаю прекрасные скульптурные линии его тела. В нем одни мышцы.

— Ты и не должен, — говорю я.

Его сердце колотится так быстро, я не могу отличить его удары от своих собственных. Пять тысяч градусов в воздухе между нами. Его пальцы находят впадинку прямо под моей тазовой костью, сразу под небольшим дразнящим кусочком ткани, который держит меня в шаге от неприличия.