фотографа, с другой стороны улицы, здание было видно отлично.

Мне пришлось вернуться к Порше и взять из него охотничий бинокль. Я

готов был поклясться, что при своем плохом зрении заметил кое-что

любопытное на внутренней стене музея. Так оно и было. Сохранившиеся

картины и скульптуры уже извлекли – тем удивительнее казалось

обнаружить на том месте, которое привлекло мое внимание, большой

холст. Отрегулировав бинокль, я понял, что это не забытая картина, а

уличное граффити. На стене красовались какие-то буквы и символы,

талантливо сплетенные неизвестным варваром. Уличный художник

работал под самым носом охраны, иначе я не мог объяснить появление

изображения на стене.

Еще мне показалось очень любопытным, что граффити можно

разглядеть только с той точки, с которой фотографировали Тобольцева. С

других ракурсов картинка пропадала. Пришлось согласиться с Диего. Мне

удалось ухватить кончик ниточки.

Диего мое открытие привело в поросячий восторг. Воспользовавшись

своими связями, он попал в разрушенный музей и сделал несколько

фотографий граффити. Предстояло выяснить, когда появилась эта

картинка и кто ее сделал. Стоило же разговору коснуться возможной цели,

скрывающейся за этим, как Диего начинал заикаться. Я откровенно не

понимал его азарт. Так увлечься может человек, долгое время скучавший в

расчете на неожиданный подарок судьбы. Диего не очень на него походил.

Видимо, он просто был заядлым авантюристом.

Лично я не мог полностью посвятить себя расследованию и получать

144

удовольствие от одного процесса. Может быть, потому что все события

были слишком близко связаны с моей судьбой. Диего ведь наблюдал со

стороны. А я как будто переживал пору испытаний. Произошедшие

события именно что испытывали меня. И не только на прочность.

Я оказался не способен увлечься достаточно, чтобы забыть о Валентине.

Забыть о нем не равнялось попытке не думать о нем. Думал о Валентине я

очень мало, это не имело смысла, но вот помнил его, его запах, лицо,

голосовые интонации, мимику, излюбленные жесты до болезненности

отчетливо. Версия Диего, что Валентина никогда не существовало, что он

плод моего воображения, естественно, была абсурдна, и я склонялся

верить, что мой любимый банально меня предал. Эта мысль, как ни

странно, вселяла спокойствие. Она распаляла надежду, что рано или

поздно я в нем разочаруюсь – бросить человека в очень тяжелой,

непонятной ситуации, до этого обещавшись помочь, ведь, это мало от кого

можно стерпеть, тем более от дорогого сердцу. Но при этом я никак не мог

избавиться от ощущения опасности, меня преследовало нервозное

волнение, что с Валентином все-таки что-то случилось. Взять и бросить

меня – этот поступок совершенно не вязался с его образом и вынуждал

меня подозревать худшее. Правда, воображения не хватало себе это

представить.

У меня никогда не было настроения осознать разницу между любовью и

боязнью одиночества. Разницу я видел, но углубляться не хотел – могло

выясниться, что любить я не умею. По-настоящему любить, без излишней

романтики и бытовых наслоений – удел немногих. Любовь – это наука, ей

можно научиться, но, не имея предварительной подготовки, должного

опыта и трезвости в суждениях, ничего путного создать не удастся. Есть

люди с врожденным талантом любить, однако их очень мало и они опасны.

Подавляющее же большинство человечества не любит, а поддается

довольно дешевой эмоции, настолько засоренной, что изначальные

мотивы пропадают тут же, стоит им только появиться. Можно сказать, что

ты испытываешь эмоции, относясь к этому с долей иронии; сказать же, что

ты любишь – это уже поступок, за него несут ответственность. Старым

людям веришь в этом как-то охотнее. А гениев от любви, вундеркиндов от

любви я никогда не встречал, хотя предполагаю, что они существуют и

совершенно уверен в общественной опасности таких личностей.