Лишь только Андроник получил свободу и возвратился на родину, в нем снова ожило честолюбие сначала к его собственному несчастью, а затем и ко вреду его отечества. Дочь Мануила была слабым препятствием для вступления на престол более достойных представителей дома Комнинов; ее предполагаемый брак с венгерским принцем перечил надеждам родственников императора и предрассудкам знати. Но когда стали требовать присяги в пользу будущего наследника престола, один Андроник вступился за честь римского имени, отказался принять на себя противозаконное обязательство и смело заявил протест против усыновления иностранца. Его патриотизм оскорбил императора; но он выражал чувства народа и потому был удален в почетное изгнание с вторичным назначением главнокомандующим на границе Киликии и с правом безотчетно распоряжаться доходами с острова Кипр. На этом посту он снова выказал в борьбе с армянами и свое мужество, и свою небрежность. Он вышиб своим копьем из седла и едва не убил того мятежника, который расстраивал все его военные предприятия; но он скоро одержал более легкую и более приятную победу над прелестной Филиппой, которая была сестрой императрицы Марии и дочерью царствовавшего в Антиохии латинского принца Раймунда. Ради нее он покинул свой пост и провел лето на балах и на турнирах; а ради его любви Филиппа пожертвовала своей невинностью, своей репутацией и предложением выгодного бракосочетания. Но оскорбленный этим семейным позором, Мануил прервал его наслаждения; Андроник оставил неосторожную принцессу в слезах и в отчаянии и с кучкой отважных авантюристов предпринял странствование в Иерусалим. И его происхождение, и его воинская репутация, и усердие, которое он обнаруживал в религии,— все указывало на него как на подвижника Креста; он очаровал и духовенство, и короля, и ему предоставили во владение Бейрутское княжество, на берегах Финикии. В соседстве с ним жила молодая и красивая королева одной с ним нации и одного семейства — правнучка императора Алексея и вдова Иерусалимского короля Балдуина III, Феодора. Она посетила своего родственника и полюбила его. Феодора была третьей жертвой его любовных ухаживаний, а ее падение было и более публично, и более позорно, чем падение ее предшественниц. Все еще жаждавший мщения, император настоятельно требовал от живших на границах Сирии подданных и союзников, чтобы они задержали беглеца и выкололи ему глаза. В Палестине он уже не мог жить в безопасности, а нежная Феодора открыла ему глаза на опасное положение и сопровождала его в бегстве. Весь Восток узнал, что королева Иерусалимская была рабски покорной наложницей Андроника, двое незаконных детей были живыми доказательствами ее сердечной слабости. Дамаск был их первым убежищем, а знакомство с великим Нурэддином и с его служителем Саладином должно было внушить суеверному греку уважение к добродетелям мусульман. В качестве Нурэддинова друга он, вероятно, посетил Багдад и персидский двор, а после длинного объезда вокруг Каспийского моря и гор Грузии он окончательно поселился среди малоазиатских турок, которые были наследственными врагами его отечества. Царствовавший в Колонии султан дал гостеприимный приют Андронику, его любовнице и сопровождавшей его кучке изгнанников; свой долг признательности Андроник уплачивал частыми вторжениями в принадлежавшую империи Трапезундскую провинцию и почти всегда возвращался с богатой добычей и с множеством христианских пленников. Рассказывая о своих похождениях, он любил сравнивать себя с Давидом, который спасся продолжительным изгнанием от расставленных нечестивыми людьми сетей. Но царственный пророк (смело присовокуплял Андроник) ограничился тем, что бродил близ границ Иудеи, убил одного Амалекита и при своем жалком положении угрожал жизни жадного Набала. Нашествия кесариса из дома Комнинов имели более широкие размеры, и он распространил по всему Востоку славу своего имени и своей религии. По приговору греческой церкви этот распутный хищник был устранен от общения с верующими; но даже это отлучение от церкви может служить доказательством того, что он никогда не отрекался от христианства.

Благодаря своей бдительности он увертывался или оборонялся и от явных, и от тайных попыток императора задержать его; но в конце концов он попался в расставленные сети вследствие задержания его любовницы. Трапезундскому наместнику удалось захватить Феодору: Иерусалимская королева была отправлена вместе со своими двумя детьми в Константинополь, и Андроник стал в одиночестве более прежнего тяготиться своим положением изгнанника. Он стал молить о помиловании и получил его вместе с правом броситься к стопам монарха, который был удовлетворен изъявлениями покорности со стороны такого надменного человека. Андроник пал ниц перед императором, выразил слезами и вздохами свое раскаяние в прежних восстаниях и объявил, что не встанет на ноги до тех пор, пока кто-нибудь из верноподданных не притянет его к подножию трона за железную цепь, которую он втайне обмотал вокруг своей шеи. Этот необыкновенный способ выражать свое раскаяние возбудил в присутствующих удивление и сострадание; и церковная, и светская власть простили ему его прегрешения; но движимый основательным недоверием, Мануил удалил его от двора и отправил на жительство в Понтийскую провинцию, в окруженный великолепными виноградниками и расположенный на берегу Эвксинского моря город Энос. Смерть Мануила и вызванные малолетством его преемника неурядицы скоро открыли для честолюбия Андроника самое удобное поприще. Императором был двенадцати- или четырнадцатилетний мальчик, у которого не было ни энергии, ни благоразумия, ни опытности; его мать, императрица Мария, предоставила и свою особу, и дела управления фавориту, носившему фамилию Комнинов, а его сестра, также называвшаяся Марией и находившаяся в супружестве за итальянцем, украшенным титулом Цезаря, составила заговор против ненавистной мачехи и наконец довела дело до мятежа. Провинции были позабыты, столица была в огне, и все, что было добыто столетним спокойствием и порядком, было уничтожено в несколько месяцев пороками и малодушием. В Константинополе вспыхнула междоусобная война; приверженцы двух партий померялись между собой в кровопролитном сражении на дворцовой площади, и затем бунтовщики выдержали правильную осаду в Софийском соборе. Патриарх с искренним усердием старался залечить раны государства; почтенные патриоты громко взывали к защитнику и мстителю, и на языке у каждого были похвалы дарованиям и даже добродетелям Андроника. Из своего уединения он делал вид, будто намерен не нарушать долга, наложенного данною им клятвой. “Если опасность будет угрожать жизни и чести членов императорского семейства, я отыщу виновных и сделаю все, что могу, чтобы их побороть”. Его переписка с патриархом и с патрициями была приправлена приличными текстами из псалмов Давида и из Посланий св.Павла, и он терпеливо ожидал, чтобы голос народа призвал его спасать отечество. Во время его переезда из Эноса в Константинополь его незначительная свита мало-помалу разрослась в многочисленную толпу и наконец во целую армию; его уверения в преданности господствующей религии и законному государю были ошибочно приняты за искреннее выражение того, что он чувствовал, а простота его иностранного костюма, очень хорошо обрисовывавшего его величественную фигуру, живо напоминала о том, что он жил в бедности и в изгнании.

С его приближением исчезли все препятствия; он достиг входа во Фракийский Боспор; византийский флот вышел из гавани для того, чтобы встретить спасителя империи и перевезти его в столицу. Поток был стремителен и непреодолим, а те насекомые, которых отогрели лучи императорского благоволения, исчезли при первом взрыве бури. Первой заботой Андроника было овладеть дворцом, приветствовать императора, подвергнуть его мать заключению, наказать ее фаворита и восстановить общественный порядок и спокойствие. Вслед за тем он отправился к гробнице Мануила; зрителям было приказано стоять в некотором отдалении; но в то время, как он преклонялся перед гробницей в позе человека, который молится, они слышали или вообразили, что слышали, выходившие из его уст выражения торжества и злобы. “Теперь я уже не боюсь тебя, мой старый недруг, заставивший меня скитаться по всему миру. Тебя плотно уложили под семью крышками, из-под которых ты не встанешь, пока не раздастся звук трубы, которая всех призовет к последнему суду. Теперь пришла моя очередь, и я очень скоро растопчу моими ногами и твой прах, и твое потомство”. Из того, каким он был впоследствии тираном, мы можем заключить, что именно таковы были его чувства в ту минуту. Но трудно поверить, чтобы он выразил членораздельными звуками свои тайные помыслы. В первые месяцы его управления его намерения прикрывались маской лицемерия, которая могла вводить в заблуждение лишь чернь: коронование Алексея совершилось с надлежащей торжественностью, а его коварный опекун, держа в своих руках тело и кровь Христа, с жаром заявил, что он живет для служения своему возлюбленному питомцу и готов умереть за него. Но его многочисленным приверженцам было поручено настаивать на том, что приходящая в упадок империя неизбежно погибнет под управлением ребенка, что римлян может спасти лишь опытный монарх, отважный на войне, искусный в делах управления и научившийся повелевать из продолжительного знакомства с превратностями фортуны и с людьми, и что на каждом гражданине лежит обязанность принудить скромного Андроника принять на себя бремя государственных забот. Даже юный император был вынужден присоединить свой голос к общему хору и просить о назначении соправителя, который тотчас лишил его верховного сана, отстранил от пользования верховной властью и оправдал опрометчивое заявление патриарха, что Алексея можно считать умершим с той минуты, как он поступил под охрану своего опекуна. Однако его смерти предшествовали заключение в тюрьму и казнь его матери. Запятнав репутацию императрицы и возбудив против нее страсти толпы, тиран подверг ее обвинению и суду за изменническую переписку с венгерским королем. Его собственный сын, честный и человеколюбивый юноша, высказывал свое отвращение к этому гнусному делу, а троим из судей императрицы принадлежит та заслуга, что они предпочли свою совесть своей личной безопасности; но раболепный трибунал осудил вдову Мануила, не потребовав никаких доказательств и не выслушав никаких оправданий, а ее несчастный сын подписал ее смертный приговор. Марию удавили; ее труп был брошен в море, а ее памяти нанесли самое чувствительное для женского тщеславия оскорбление, обезобразив ее красивую наружность в уродливой карикатуре. Вскоре вслед за тем погиб и ее сын: его удавили тетивой от лука, а незнавший ни сострадания, ни угрызений совести тиран, взглянув на труп невинного юноши, грубо толкнул его ногой и воскликнул: “Твой отец был мошенник, твоя мать была распутница, а ты сам был дурак!”

Наградой за эти преступления был римский скипетр; Андроник держал его в своих руках около трех с половиной лет то в качестве опекуна, то в качестве монарха. Его управление представляло странный контраст добродетелей и пороков. Когда он увлекался своими страстями, он был бичом своего народа, а когда внимал голосу рассудка, был для этого народа отцом. В качестве судьи он был справедлив и взыскателен; он уничтожил позорную и вредную продажность должностных лиц, и так как он имел достаточно прозорливости, чтобы уметь выбирать людей, и достаточно твердости, чтобы наказывать виновных, то общественные должности замещались при нем самыми достойными кандидатами. Он прекратил бесчеловечный обычай обирать потерпевших кораблекрушение моряков и подвергать их самих рабской зависимости; провинции, так долго бывшие предметом или угнетений, или пренебрежения, ожили от благоденствия и достатка, и миллионы людей издали благословляли его царствование, между тем как свидетели его ежедневных жестокостей осыпали это царствование своими проклятиями. Марий и Тиберий слишком верно оправдали на себе старинную поговорку, что человек, возвысившийся из ссылки до престола, бывает кровожаден; эта поговорка оправдалась в третий раз на жизни Андроника. Он хранил в своей памяти имена врагов и соперников, дурно отзывавшихся о нем, противившихся его возвышению или оскорблявших его в несчастии, и его единственным утешением во время ссылки была надежда, что он когда-нибудь отомстит за себя. Найдя необходимым лишить жизни и молодого императора, и его мать, он вместе с тем наложил на себя роковую обязанность губить их друзей, так как эти друзья должны были ненавидеть убийцу и могли попытаться наказать его, а часто возобновлявшиеся казни отняли у него и охоту, и способность миловать. Отвратительные подробности относительно тех, кого он погубил ядом или мечом, в морских волнах или в пламени, дали бы нам менее ясное понятие о его жестокосердии, чем название дней покоя, под которым разумелись редкие недели, обходившиеся без пролития крови; тиран старался сваливать некоторую долю своей вины на законы и на судей; но маска уже спала с его лица, и его подданных уже нельзя было ввести в заблуждение насчет того, кто был настоящим виновником их бедствий. Самые знатные из греков, в особенности те, которые по своему происхождению или по своим родственным связям могли бы заявить притязания на наследство Комнинов, спаслись из вертепа этого чудовища; они укрывались в Никее и в Прусе, на Сицилии и на острове Кипр, а так как они считались преступниками уже потому, что были беглецами, то они еще увеличили свою вину, подняв знамя восстания и присвоив себе императорский титул. Однако Андроник защитился от кинжалов и от мечей самых страшных своих врагов; Никея и Пруса были взяты и наказаны; сицилийцев смирило разграбление Фессалоники, а отдаленность острова Кипр была для тирана не менее благоприятна, чем для бунтовщиков.

Андроник был низвергнут с престола таким соперником, у которого не было никаких достоинств, и такими людьми, у которых не было в руках никакого оружия. Из предосторожности или из суеверия император обрек на жертву Исаака Ангела, происходившего по женской линии от великого Алексея. В минуту отчаяния Ангел стал защищать свою жизнь и свою свободу, убил присланного тираном палача и укрылся в Софийском соборе. Церковное святилище мало-помалу наполнилось толпой людей, привлеченных или любопытством, или состраданием и видевших в гибели Ангела предзнаменование своей собственной гибели. Но их соболезнования скоро перешли в проклятия, а их проклятия в угрозы, и они осмелились задаться вопросом: “Чего мы боимся? Зачем мы повинуемся? Нас много, а он один; только наше терпение удерживает нас в рабстве”. На рассвете в городе вспыхнуло общее восстание; двери тюрем были взломаны; даже самые хладнокровные и самые раболепные люди восстали на защиту своего отечества, и Исаак, второй по имени, был вознесен из святилища на престол. Тиран, ничего не знавший о том, какая ему угрожала опасность, находился в отсутствии; он отдыхал от государственных забот на прелестных островах Пропонтиды. Он вступил в неблагопристойный брак с дочерью французского короля Людовика VII Алисой, или Агнесой, которая была вдовой несчастного Алексея, и проводил свое время в таком обществе, которое соответствовало скорее его вкусам, чем его летам,— в обществе молодой жены и любимой наложницы. При первом известии о случившемся он устремился в Константинополь, горя нетерпением пролить кровь виновных, но его поразили удивлением и тишина во дворце, и смятение в столице, и то, что все его покинули. Андроник объявил своим подданным всеобщую амнистию, но они не хотели ни получать, ни давать помилования; он предложил им отказаться от престола в пользу своего сына Мануила, но добродетели сына не могли загладить преступлений отца. Море еще было открыто для бегства; но весть о происшедшем перевороте пролетела вдоль всего побережья; лишь только исчез страх, прекратилось и повиновение; легковооруженное судно отправилось в погоню за императорской галерой и овладело ей, и тирана притащили к Исааку Ангелу закованным в кандалы и с обвернутой вокруг его шеи длинной цепью. Его красноречие и слезы сопровождавших его женщин тщетно ходатайствовали за его жизнь; но вместо того, чтобы наказать преступника по всем формам судопроизводства, новый монарх предоставил его на произвол многочисленных страдальцев, у которых Андроник отнял или отца, или мужа, или друга. Они вырвали у Андроника зубы и волосы, выкололи один глаз, отсекли одну руку, как будто этим можно было загладить понесенные ими утраты, и совершали все эти жестокости с небольшими промежутками времени, для того чтобы смерть была более мучительна. Они посадили его верхом на верблюда и без всякого опасения, что кто-нибудь вздумает спасать его, стали водить по улицам, а самая низкая чернь находила наслаждение в том, что могла издеваться над падшим величием своего монарха. Осыпанный ударами и оскорблениями, Андроник был повешен за ноги промеж двух столбов, из которых на одном стояло изображение волка, а на другом изображение свиньи; всякий, кто мог достать рукой до этого общественного врага, налагал на его тело какие-нибудь следы или утонченной, или грубой жестокости, пока два преданных ему итальянца не вонзили в него своих мечей и не прекратили его земное наказание. “Господи, сжалься надо мною!” и “К чему ломать уже изломанный тростник?”— были единственные слова, вырвавшиеся из его уст во время этой продолжительной и мучительной агонии. Нашу ненависть к тирану заглушает сострадание к человеку, и мы не вправе порицать его малодушную покорность судьбе, так как исповедовавший христианство грек не был хозяином своей собственной жизни.

Я увлекся желанием подробно описать необыкновенный характер и похождения Андроника; теперь мне предстоит закончить ряд греческих императоров, царствовавших со смерти Ираклия. Ветви, выросшие из корня Комнинов, мало-помалу завяли, и мужская линия сохранилась лишь в потомстве самого Андроника, которое, пользуясь общественными смутами, присвоило себе столь мало известное в истории и столь прославленное в романах владычество над Трапезундом. Простой гражданин из Филадельфии по имени Константин Ангел достиг богатства и почестей благодаря своей женитьбе на одной из дочерей императора Алексея. Его сын Андроник прославился только своей трусостью. Его внук Исаак наказал и заместил тирана; но он был свергнут с престола своими собственными пороками и честолюбием своего брата, а эта братская вражда облегчила латинам завоевание Константинополя, которое было первой важной эпохой в истории разрушения Восточной империи.

Если мы подведем итог числу царствований и их продолжительности, то найдем, что в шестисотлетний период времени царствовали шестьдесят императоров, со включением в это число нескольких женщин и за исключением как нескольких узурпаторов, власть которых никогда не была признана столицей, так и нескольких молодых кесарисов, не доживших до вступления в свои наследственные права. Таким образом, на каждого императора приходится средним числом по десяти лет, то есть гораздо менее того, что считает за хронологическое правило сэр Исаак Ньютон, который, руководствуясь опытом новейших, более правильно организованных монархий, определил обыкновенную продолжительность царствований в восемнадцать или двадцать лет. Византийская империя пользовалась самым прочным спокойствием и благоденствием при переходе императорской власти по наследству; пять династий — Ираклиева, Исаврийская, Аморийская, Василиева и Комнинская — занимали престол первая при пяти поколениях, вторая при четырех, третья при трех, четвертая при шести, пятая при четырех; некоторые из этих монархов считали годы своего царствования начиная с годов своего детства, а Константин VII и его двое внуков занимают целое столетие. Но в промежутках между этими византийскими династиями замена одних императоров другими совершается быстро и с некоторыми перерывами, так что имя счастливого претендента быстро вычеркивается из памяти более счастливым соперником. Верховная власть достигалась различными путями; то, что создавалось восстанием, разрушалось взрывом заговора или подтачивалось тайными происками интриги; в императорскую мантию облекались, одни вслед за другими, любимцы солдат или народа, Сената или духовенства, женщин и евнухов; средства их возвышения были неблагородны, а их конец нередко внушал или презрение, или сострадание. Если бы существовали люди с такими же способностями, как обыкновенные смертные, но с более продолжительной земной жизнью, они смотрели бы с улыбкой сострадания и презрения на преступления и безрассудства честолюбцев, которые так страстно стремятся к непрочному и скоротечному владычеству. Этим-то путем, вынесенная из изучения истории опытность облагораживает и расширяет наш умственный кругозор. В рассказе, который написан в несколько дней и который можно прочесть в несколько часов, перед нашими глазами протекли шестьсот лет, а продолжительность жизни или царствования того или другого императора сократилась в скоропроходящую минуту; того, кто сидит на престоле, всегда ждет могила; за успехом преступления почти тотчас следует утрата того, что служило для него наградой, и наш бессмертный разум переживает и оставляет без внимания те шестьдесят коронованных призраков, которые прошли перед нашими глазами, оставив лишь слабые следы в нашей памяти. Философ сдерживает свое удивление, замечая, что честолюбие господствовало в человеческой душе с одной и той же непреодолимой силой во все века и во всех странах; но он не ограничится тем, что осудит такое тщеславное влечение, а постарается доискаться мотивов такого общего стремления к верховной власти. Большинству царствовавших в Византии императоров мы никак не можем приписать любви к славе и к человечеству.

Только добродетели Иоанна Комнина были благотворны и ничем не запятнаны; самые знаменитые из предшественников и из преемников этого почтенного императора шли не без ловкости и энергии по извилистой и окровавленной стезе себялюбивой политики; при изучении нецельных характеров Льва Исавра, Василия, Алексея Комнина, Феофила, Василия II и Мануила Комнина наше уважение и наше порицание почти уравновешиваются, а остальные члены императорской группы могли желать и ожидать только того, чтобы потомство вовсе о них позабыло. Не было ли целью и предметом их честолюбия личное благополучие? Я не буду повторять общие места относительно жалкого положения коронованных особ; но я могу с уверенностью заметить, что их положение более всякого другого способно внушать опасения и менее всякого другого способно внушать надежды. Для этих противоположных чувств было более простора при происходивших в древности государственных переворотах, нежели при правильном и прочном государственном устройстве нашего времени, при котором едва ли могло бы повториться торжество Александра или падение Дария. Но особенным несчастьем для византийских монархов было то, что они должны были остерегаться внутренних врагов без всякой надежды на внешние завоевания. Андроника низвергла с вершины человеческого величия смерть более ужасная и более позорная, чем смерть самых низких злодеев; но и самые знаменитые из его предшественников заботились не столько о прибыли, которую можно было получить от врагов, сколько о вреде, который могли им причинить их подданные. Армия была безчинна без мужества, народ был мятежен без свободы; варвары теснили империю и с Востока, и с Запада, а утрата провинций привела к окончательному порабощению столицы.