Плакали перепуганные дети, и отчаявшиеся хуторяне не смогли сомкнуть глаз. Не до сна было в эту ночь и деду Антипу. Крадучись, в белой простыне, он на больных ногах дважды с ведерком добирался к дальней лесополосе, где припрятал «горючевозку».

А под утро случилась оказия престрашная: под стеной школы загорелись автомашины, пламя перекинулось на камышовую крышу. Как ни метались, как ни суетились очумелые от перепоя и происшествия фашисты, троих грузовиков не досчитались.

Обозленные, они согнали к покоробленным железным скелетам машин всех немногочисленных хуторян от мала до велика.

— Шнель! Шнель! — лаяли они на безответных и угрюмых людей, приказывая выстраиваться в рядок по одному.

Дед Антип воспротивился и отошел от того ряда.

— Хальт! — остановил его громадный фриц, ударив прикладом автомата в спину.

Дед Антип споткнулся, но помогла клюка, не упал. Обозленно ощетинился, скакнул по — петушиному

на месте и сипло воскликнул:

— Не сметь! Не сметь! — белоснежная жиденькая бороденка его, словно наэлектризованная, напряглась, устремляясь на фрица.

Фашист даже отступил на шаг, изумленно тараща безумные от перепоя и бесцветные от природы

мглистые глаза.

— Гады! Изверги! — колотило деда Антипа. Трясущейся рукой он рванул, распахивая, полу фуфайки и выставил как можно круче тощенькую грудь со старыми наградами. — Видел? Бил я вас, псов! И не боюсь! А невинных сейчас же ослобони!

Дед Антип вскинул клюку, не то вознамерился замахнуться на противника, не то указать на обреченных, которых требовал ослобонить от кары. Но сулой треск выстрелов подкосил его, и он, безмолвно и легонько, словно палый лист с дерева, коснулся снега и не двинулся.

— Хенде хох! Хенде хох! — загалдели гитлеровцы на хуторян, вскидывая стволами автоматов. Всех заставили поднять руки вверх.

— Хенде хох! — заорал громадный долговязый детина Марийке, тупившейся к ноге матери.

Марфа, трясясь от страха за жизнь малютки, дрожащим голосом шептала:

— Подыми ручки, доченька, — и горькие слезы катились по ее впалым холодным щекам.

Другой немец, с красивым молодым лицом и светло — голубыми глазами, на ломаном русском языке объяснил хуторянам, что стоять с поднятыми руками придется весь день, пока не скажут, кто совершил поджог. И предупредил: если кто осмелится опустить руки, будет немедленно тут же расстрелян.

Уже минут через десять нашлось в кого стрелять: древние старик со старухой первыми устали так стоять. Слабея, они сговорились разом опустить руки и тихо простились друг с другом.

— Все, — отрешенно вздохнула и соседка Андреевых. — Сил нет. Прощайте…

Перепуганная происходящим. Марийка расплакалась навзрыд.

— Ой, боюсь! Ой, болят ручки — и… — жаловалась она, голося. — Мамочка — а, ро — о-дненькая… не

могу — у…

— Терпи, доця! Терпи, миленькая! — умоляла Марфа, сама еле удерживая будто свинцом наливающиеся руки. Она с отчаянием смотрела на синеющие от холода оголенные рученки Марийки, дрожащие, готовые вот — вот сникнуть, и ужас затмевал материнский рассудок.

— Помогите! — теряя надежду, не своим голосом отчаянно взмолилась Марфа, устремляя залитые глаза на стройного гордого немца.

— Спасите дите!..

Фашист слегка оскалил рот и вроде бы понятливо закивал головой. А Марийка поспешила опустить вконец ослабевшие ручонки. Дважды хрупко треснуло из автомата красавца, и упал на чистый снег голубенок. Встрепенулись едва крылышки и замерли.

Обезумев, Марфа кинулась было к тому фашисту. Кинулась, разъяренная, на расправу и будто споткнулась… По холодному снегу дотянулась руками до Марийки — своего голубенка — и успокоилась.

Начав зябнуть, фашисты нарушили свое условие и пристрелили последних пятерых, беззащитных и окоченевших, чудом еще державших перед собой бесчувственные руки и, видимо, надеявшихся на еще большее чудо.

Когда с людьми было покончено, занялись их жилищами. Три десятка костров запылало в морозный вечер, рассеивая далеко вокруг пепел. Еще не догорели костры, а немцы спешно заводили грузовики. Торопливо рассаживались по грузовикам. Грозно заревели танки.

Вскоре скрылись за взгорком бедоносные пришельцы.

Догорели и угасли костры.

Траурным покрывалом застлал пепел место, где жил в тот день еще хутор, и лежащие рядом угрюмые сиротливые поля.

Скорбела земля.

Не осталось здесь ни людей, ни хат. А письма с фронта шли… И среди них были те, которые неизменно начинались словами: «Голуби вы мои…»

Эти письма были особенно радостными: уже врага били нещадно и без роздыха гнали прочь поганую нечисть с родной земли! Но не получал ответа с родной стороны боец Прохор Андреев и потому тревожился и страшился, и не хотел верить худым предчувствиям.