Трофим Иванович побледнел. Вон уже куда фашисты дошли… Что же дальше будет?

— А дальше они не пройдут, — сказал моряк. — Здесь последний рубеж.

И опять тронулись гурты по узкой горной дороге. Идет Трофим Иванович, а все мысли у него только о Петьке. Вот же настырный! Уже до младшего сержанта дошел. «А там, глядишь, и старшиной станет,

— размечтался Трофим Иванович. — Ну чисто весь в меня пошел. Я когда служил в армии, был командиром отделения, потом даже помкомвзвода назначили».

Он оглядывается. На крутую гору карабкаются красноармейцы, а Петька впереди всех. Они что-то тащат с собой. Наверно, пулемет. И старик уже поверил, что отсюда эти люди никуда не уйдет. Дальше отступать некуда — последний рубеж.

Прошло еще два дня. Рано утром гурты спустились в зеленую долину. Дорога широкая, ровная, хоть боком катись. По сторонам растут пальмы и магнолии. А впереди, куда ни глянь, бескрайнее голубое море. Видны корабли возле берега, по которому длинной полосой протянулся поселок.

Позади послышался стук колес. Везут на подводе раненого. Трофим Иванович подходит ближе. И вдруг видит под шинелью руку с маленькими ссохшимися пальцами.

— Петька!

— В дороге он скончался, — угрюмо проговорил пожилой солдат, который правил лошадью.

— Петя…

— Знакомый? — спросил ездовой.

— С нашей фермы. Как родной сынок был… — Трофим Иванович схватился руками за повозку.

— Трудно там, — проговорил ездовой и глянул назад. — Ох, и трудно!

Еще повозка не вошла в поселок, как вдруг в один голос загудели все пароходы, залпами ударили зенитные орудия. А навстречу бежали люди с винтовками — военные и в гражданской одежде. Все они спешили туда, к Белореченскому перевалу.

Кричали гудки пароходов, тревожно метались над водой чайки. Где-то глухо гудели гитлеровские самолеты, может, выискивали место, где выбросить десант, но под огнем наших зениток уходили назад. А люди с винтовками по дороге все спешили к перевалу, на помощь тем, кто его оборонял.

Старик не помнил, что сказал женщинам, которые дальше погнали стадо коров, а сам Трофим Иванович повернул и, подхваченный людским потоком, зашагал к темным вершинам гор, откуда все слышнее доносилась беспрерывная стрельба из орудий и пулеметов.

Уходил Прохор Андреев на войну не безусым юнцом, а бывалым семьянином, отцом двоих детей.

У неказистой полуторки беспокойно и гомонливо толпился хуторской люд. Жалобно и надрывно, словно на похоронах, с причитаниями взвывали жены, считай уже солдатки. На них сострадательно глядели старухи, вздыхали, то и дело крестились, нашептывая молитвенное слово. На руках и у ног матерей вскрикивали раздраженным рыданием детишки, словно чувствовали свое скорое сиротство. Стенания и плач возносились над головами. И только приглушенный рокот мужских голосов разливался умиротворяющей волной над общим волнобоем печального разноголосья.

Уезжающие подбадривали тех, кто оставался.

Степенство и достоинство являли собой старики, сбившиеся небольшой группкой. Дед Антип для такого высоко — значимого часа вырядился в Георгиевские кресты, которые как-то не шли к его малорослой и засушенной фигурке. Порой он норовисто тщился выпятить грудь, щерился ветхой серебряной бороденкой, но тут же вновь сникал над суковатой клюкой из-за немощи квелых ног.

Сосед Прохора Андреева, до бессознанья зашибленный крутохмельным вином и пекучей горечью разлуки, терзал вытертую на планках и мехах неразлучницу — двухрядку. Уже из кузова что есть мочи, кричал хуторянам и хатам свою любимую: «Так будьте ж здоровы, живите богато…»

Прохор, напротив, был молчалив и трезв. Наперекор всему отказался глаза заливать и разум туманить, чем желал проявить свое уважение к семье и всем, кто пришел на проводы. Да и последние минуты запомнить хотелось до самой что ни на есть маленькой крупиночки.

— Голуби вы мои, — с нежностью пригортал Прохор сильными руками к широкой груди жену Марфушу, пятнадцатилетнего сына Артема, вытянувшегося почти вровень с отцом, и любимицу свою — дочурку Марийку, которую держал все время на руке, словно и снимать не помышлял. — Живите тут согласно, берегите друг друга, — наказывал он им. — Ждите меня. — И целовал каждого.