Начальник Главного артиллерийского управления РККА маршал артиллерии Н.Д. Яковлев пишет об атмосфере своеобразной деловой «демократии», царившей вокруг Сталина: «…когда Сталин обращался к сидящему (я говорю о нас, военных, бывавших в Ставке), то вставать не следовало. Верховный еще очень не любил, когда говоривший не смотрел ему в глаза. Сам он говорил глуховато, а по телефону тихо…

Работу в Ставке отличала простота, большая интеллигентность. Никаких показных речей, повышенного тона, все разговоры – вполголоса. Помнится, когда И.В. Сталину было присвоено звание Маршала Советского Союза, его по-прежнему следовало именовать «товарищ Сталин». Он не любил, чтобы перед ним вытягивались в струнку, не терпел строевых подходов и отходов».

Сталин проявлял чрезвычайную гибкость в случае возникновения дискуссии при обсуждении важных вопросов, не довольствовался поверхностными результатами и поспешными решениями. «Если на заседании ГКО, – пишет Жуков, – к единому мнению не приходили, тут же создавалась комиссия из представителей крайних сторон, которой поручалось доложить согласованные предложения».

Д.Ф. Устинов, во время войны нарком вооружения, отмечает: «При всей своей властности, суровости он живо откликался на проявление разумной инициативы, самостоятельности, ценил независимость суждений… он не упреждал присутствующих своим замечанием, оценкой, решением. Зная вес своего слова, Сталин старался до поры не обнаруживать отношения к обсуждаемой проблеме, чаще всего сидел будто бы отрешенно или прохаживался почти бесшумно по кабинету, так что казалось, что он весьма далек от предмета разговора, думает о чем-то своем. И вдруг раздавалась короткая реплика, порой поворачивающая разговор в новое и, как потом зачастую оказывалось, единственно верное русло».

В этом дирижировании решениями проблем было стремление добиться прочувствованного отношения участников к осуществлению принимаемого решения, осознания полной причастности к нему, как осмысленной необходимости. «Зная огромные полномочия, – пишет в своих мемуарах Маршал Советского Союза И.Х. Баграмян, – и поистине железную властность Сталина, я был изумлен его манерой руководить. Он мог кратко скомандовать: «Отдать корпус!» – и точка. Но Сталин с большим тактом и терпением добивался, чтобы исполнитель сам пришел к выводу о необходимости такого шага».

Вместе с тем в том случае, если соображения Сталина оказывались опровергнуты убедительными доводами, он принимал точку зрения своего оппонента, уступая его логике и целесообразности дела. «Мне, – продолжает Баграмян, – частенько самому приходилось уже в роли командующего фронтом разговаривать с Верховным главнокомандующим, и я убедился, что он прислушивался к мнению подчиненных. Если исполнитель твердо стоял на своем и выдвигал для обоснования своей позиции веские аргументы, Сталин почти всегда уступал».

Маршал артиллерии Н.Д. Яковлев вспоминал: «Слово Верховного было законом. В первый год войны я часто, почти каждый день вызывался в Ставку и убеждался в безукоснительном выполнении всеми его указаний. В разговоре с ним можно было приводить доводы и обоснование своих предложений. Можно было просить согласиться с тем, что можно выполнить, и не соглашаться, если Сталин иногда настаивал на невозможном».

Из этих обобщенных и многочисленных свидетельств нельзя не видеть, что «обвинения» Сталина в «диктаторстве» и утверждения, что «перед ним нельзя было ставить острые вопросы» или твердо отстаивать свою точку зрения, абсолютно абсурдны. Действительно, его слово было законом, его приказы выполнялись неукоснительно, но лишь после того, как обсужденное и всесторонне рассмотренное решение приобретало в его глазах завершенную форму.

Н.Д. Яковлев пишет: «За время войны мною было хорошо усвоено: все, что решил Верховный, никто уже изменить не сможет. Это – закон! Но сказанное совершенно не значит, что со Сталиным нельзя было спорить, напротив, он обладал завидным терпением, соглашался с разумными доводами, но это – на стадии обсуждения того или иного вопроса. А когда по нему уже принималось решение, никакие изменения не допускались».

При всей строгости и требовательности Сталин иногда давал уроки снисходительного отношения к некоторым человеческим слабостям. Однажды после совещания, вспоминал Яковлев, когда он, Н.Н. Воронов и несколько военных задержались в кабинете Верховного, вошел Поскребышев и доложил о прибытии генерала, командовавшего на фронте крупным соединением.

«Пусть войдет», – сказал Сталин.

«И каково было наше изумление, – пишет маршал, – когда в кабинет вошел… не совсем твердо державшийся на ногах генерал! Он подошел к столу и, вцепившись руками в его край, смертельно бледный, пробормотал, что явился по приказанию. Мы затаили дыхание. Что-то теперь будет с беднягой! Но Верховный молча подошел к генералу и мягко спросил:

– Вы как будто сейчас нездоровы?

– Да, – еле выдавил тот из пересохших губ.

– Ну, тогда встретимся с вами завтра, – сказал Сталин и отпустил генерала…

Когда тот закрыл за собой дверь, И.В. Сталин заметил, ни к кому, собственно, не обращаясь:

– Товарищ сегодня получил орден за успешно проведенную операцию. Что будет вызван в Ставку, он, естественно, не знал. Ну и отметил на радостях свою награду. Так что особой вины в том, что он явился в таком состоянии, считаю, нет…

Да, вот таков был он, И.В. Сталин…»

Каждая встреча с Верховным главнокомандующим надолго западала в память общавшихся с ним людей. «Во время обсуждения предложений командующих, – отмечал в своих воспоминаниях маршал Баграмян, – Верховный был немногословен. Он больше слушал, изредка задавая короткие, точно сформулированные вопросы. У него была идеальная память на цифры, фамилии, названия населенных пунктов, меткие выражения. Сталин был предельно собран…»