Мы посидели возле него некоторое время. Видимо, минут двадцать. Сталин с ним обменялся вежливыми фразами о здоровье, о погоде и красотах Крыма. Я пристально наблюдал за президентом и думал, глядя на него, что у Рузвельта какой-то отрешенный взгляд. Он будто всех нас видел и в то же время смотрел куда-то в даль.

Вышли из его комнаты и начали спускаться по узкой лестнице. Сталин вдруг остановился, вытащил из кармана трубку, неторопливо набил ее табаком и тихо, как бы про себя, но так, чтобы слышали Молотов и я, обронил: «Ну скажите, чем этот человек хуже других, зачем природа его наказала?»

После того как мы спустились на первый этаж, Сталин задал мне вопрос: «Правду говорят, что президент по происхождению не из англичан?»

Как бы размышляя вслух, он продолжил: «Однако по своему поведению и манере выражать мысли он больше похож на англичанина, чем Черчилль. Последний как-то меньше контролирует свои эмоции. Рузвельт же, наоборот, сама рассудительность и немногословность».

Чувствовалось, что Сталин не прочь услышать, что мне известно о родословной Рузвельта. Я сказал: «У американского президента предки были голландского происхождения. Это установлено точно»…

На следующий день Рузвельт уже был в форме, и заседания конференции возобновились… Рузвельту оставалось жить около двух месяцев.

Откровенно говоря… Сталин симпатизировал Рузвельту как человеку, и он ясно давал это нам понять, рассуждая о болезни президента. Нечасто Сталин дарил симпатии деятелям другого социального мира и еще реже говорил об этом».

На Ялтинской конференции, по существу, была отвергнута формула Черчилля «пятьдесят на пятьдесят» в отношении деления Восточной Европы. Декларация об освобожденной Европе «в течение периода временной неустойчивости» определила главенствующим согласование «политики своих трех правительств». Ялтинские решения закрепили секретную договоренность, что через два-три месяца после капитуляции Германии СССР вступит на стороне союзников в войну против Японии.

Условия, на которых Сталин согласился выполнить свои обязательства, включали возвращение южной части Сахалина, прилегающих и Курильских островов, восстановление права на аренды территорий, утраченных по Портсмутскому миру 1905 года, включая Порт-Артур, порт Дальний, права на Южно-Маньчжурскую и Восточно-Китайскую железные дороги.

Конечно, это был несомненный дипломатический успех Сталина. Однако он не пытался добиться невозможного. Он учитывал, что новое понимание мировой ситуации прокладывает себе дорогу, но считался с устоявшимися традиционными воззрениями, как привычным элементом консерватизма мнений. Одновременно он развертывал свою дипломатическую акцию по сближению самих лидеров коалиции.

Зимняя встреча 1945 года среди кипарисовых рощ, неувядающей зелени и белеющих в отдалении горных вершин располагала уже умудренных жизненным и политическим опытом глав трех великих держав к подчеркиванию признания взаимного уважения. Впрочем, политический и государственный опыт советского вождя был неоспорим в восприятии собеседников.

Во время обеда у Сталина в Юсуповском дворце, пишет в своих мемуарах Черчилль, «между прочим, я сказал: «Я не прибегаю ни к преувеличению, ни к цветистым комплиментам, когда говорю, что мы считаем жизнь маршала Сталина драгоценнейшим сокровищем для наших надежд и наших сердец. В истории было много завоевателей. Но лишь немногие из них были государственными деятелями, и большинство из них, столкнувшись с трудностями, которые следовали за их войнами, рассеивали плоды своих побед. Я искренне надеюсь, что жизнь маршала сохранится для Советского Союза и поможет всем нам приблизиться к менее печальным временам, чем те, которые мы пережили недавно. Я шагаю по этому миру с большой смелостью и надеждой, когда сознаю, что нахожусь в дружеских и близких отношениях с этим великим человеком, слава которого прошла не только по всей России, но и по всему миру».

Комплимент был очевиден, и в ответ Сталин предложил тост «За лидера Британской империи… сочетающего в себе политический опыт и военное руководство, за человека, который в момент, когда Европа была готова пасть ниц перед Гитлером, заявил, что Англия не дрогнет и будет сражаться против Германии одна, даже без союзников». Сталин подчеркнул, что «сказал то, что чувствую, то, что у меня на душе, то, в чем я уверен».

Все участники встречи понимали эпохальную важность их решений, когда они, говоря словами Черчилля, «достигли вершины холма, и перед ними простирается открытая местность» неизвестного послевоенного мира. Они понимали и ожидавшие их трудности.

В очередном ответном тосте Черчилль заявил: «…Я возлагаю свои надежды на замечательного президента Соединенных Штатов и на маршала Сталина, в которых мы найдем поборников мира и которые, разбив наголову противника, поведут нас на борьбу против нищеты, беспорядков, хаоса, гнета. Я возлагаю на это надежды и от имени Англии заявляю, что мы не отстанем в наших усилиях. Мы неослабно будем поддерживать ваши усилия. Маршал говорил о будущем. Это самое главное. В противном случае океаны крови окажутся напрасными и поруганными…»

Было ли это заверение британского премьер-министра в адрес партнеров лишь дипломатическим реверансом? Или откровенностью, высказанной в узком кругу и защищенной от посторонних глаз и ушей? Нет. Черчилль пишет об этом спустя много лет; и даже после пережитого им синдрома холодной войны в его суждениях нет раскаяния в сказанном на Крымской встрече.

Их откровенность была духовной, основанной на полном осознании своей роли в окружавшем мире, а не на показном согласии. Но Сталин выразил свои мысли более философски. Он убеждал союзников в необходимости взаимного доверия.