Батько был «осторожно» разбужен Филей, нарочно громко уронившим какую-то тяжелую «трофею». От стука «папаша» проснулся, и Филя сообщил, что его ждет к себе Щорс с самоваром музыку слушать. Иначе батько проспал бы «все царство небесное», как выразился Филя.

— Каку таку музыку? Ты что это шутки справляешь, Хвилигмон Сергеевич? Ты мне, гляди, уважительно должон говорить об том нашем знаменитом командире, бо он начдив, А ты шутки выкидаешь. «Самовар с музыкой». Га?

— Да нет, батьку, в том и дело, что не шутки. А имеется цельный предлог начдива: представить вас в полном состоянии здоровья, как только проснетесь, С первым чихом вас — на доброе здоровье!.. Вон вы прислу-хайтесь: уже увесь Бердичев спива. Было распоряжение Щорса, щоб уси пели по всей местности. У меня у самого оттого ноги подымаются, сами ходють.

И Филя прошелся мелкой чечеткой по вагону..

— «Было у чечеточки семеро зятьев». Эх!..

Батько высунул голову из окна вагона и прислушался.

И вправду, весь воздух за окном был наполнен песней.

— Совсим як дома, — сказал повеселевший батько и стал спешно натягивать новые сапоги.

Филя опрашивал:

— Жмуть? От же и просторные чоботы! То у вас от походу ноги пораспухали — три дня в стремени. Треба маззю натерты та в калоши вбутысь.

— Ты що, здурив, Филимон? — спросил батько. — Та вона ж солена, тая мазь, хай тоби перець в горляку тай твоему фершалу-коновалу, распросукиному сыну. Намазав ты мени спину перед боем, то усю шкиряку силлю здерло. От бы в баню! Чи немае в Бердичеви бани?

— А повинна б буть. Может, слетать в город да сотворить приказ? Оченно хорошо для вашей кости, папаша, в баню!? — обрадовался и Филя, видимо соблазняясь всеми приятностями отдыха. — Я зараз.

— А ну, слетай мени живо, — отозвался батько в предвкушении «чистого пару». — Та швидче, а я схожу до Щорса — що там у него за музыка, як не брешешь.

— От же, ей-богу, не брешу. Да тут и ихний ординарец вас ждет с полным приглашением у пакете.

Действительно, батька ждал ординарец Щорса.

— Ну, скачи до городу, щоб была баня на всю Таращу, просторна, — заключил батько. — Що есть в городе бани, нехай гриють на всю ночь, бо завтра знов невправка. Та Казанку, коменданту, припоручи тое дело доглядеть: мыть усих бойцов-таращанцев — и сводных и несводных. Як буде готово — доложь.

И батько зашагал к Щорсу в сопровождении ординарца.

Выйдя из вагона, он сразу, как в звучное озеро, погрузился в песню, что неслась повсюду вместе с весенним животворным воздухом, проникая во все поры. Идучи, батько думал все о том же, о чем говорил пленному галичанину недавно:

«Земля нам ридна пахне, и никому мы ни не виддамо. И писня ж що в нас, що в галичан — одинакова. Дуры! Вот дуры!. А таки буде по-нашему: мы на том сталы!»

Щорс сначала слушал скрипку стоя. Музыка ли была так обворожительна и бесконечна или контуженная нога болела, но Щорс прилег на брошенную на седла бурку и, поддаваясь бесконечному очарованию музыки, вдруг как бы опустился в ее прохладные журчащие воды. Батько вошел на цыпочках. Он злился, что чертовы новые сапоги скрипят, сразу присел у входа на походный стул и замер, глядя то на заслушавшегося Щорса, то на чудесного скрипача.

Наконец скрипач оторвал смычок на тончайшей паутинке звука и опустил скрипку.

Щорс лежал неподвижно, глядя на батька. А батько обернулся к нему и тоже не шевелился. И оба они — суровые бойцы, рубившиеся вот уже несколько дней без устали, — прочли в глазах друг у друга смиренное понимание совсем другого, чем бои, — душевного, человечного и жалостного. Они забыли за время войны о том, что существует для них еще какой-то иной мир, кроме боя, и что они подвержены и другим страстям и чувствам и что бой — только тяжелая необходимость.

А цыган стоял и, щурясь, перебирал струны на скрипке, видимо гордясь успехом своего искусства перед такими людьми, как Щорс и Боженко.

— Что за песня, батько! — сказал Щорс и глубоко вздохнул, как будто он слушал все время, не смея дышать. — Вот так талантище! Да откуда же ты взялся, такое «Лихо»? — подошел он к скрипачу-бойцу и положил ему руку на плечо. — Нет, больше я тебя в бой не пущу. Будешь ты в оркестре. А еще вернее бы тебя отправить сейчас же, без всяких разговоров, в Киев или даже в Москву: пусть бы там послушали тебя великие артисты — нашего таращанского скрипача. Ведь вот каких самородков рождает наша родная земля, за которую мы бьемся.

Лихо весело засмеялся, как будто шутил Щорс, и сел скромно на раскладушку, опустив скрипку к ногам. Но вдруг он вскинулся:

— Дозвольте мне остаться в эскадроне, товарищ Щорс.

— Что ж, оставайся в эскадроне, но только в музыкантской команде. Категорически запрещаю тебе быть в строю. Если хочешь, будь у нас капельмейстером, а потом все-таки надо будет отправить тебя в Москву… Кто же тебя учил?

— О, у меня был хороший учитель — один слепой музыкант в Кишиневе. Он и сейчас там живет. А мне захотелось воевать за свободу, и я ушел с братвой и взял с собой скрипку. Родных у меня вовсе нет, и я с десяти лет играю. Играл всюду: на улице и в ресторанах. Умею играть все: Глинку, Паганини, Шумана, Шуберта, Листа, Дворжака. Все это, что сейчас я играл, — Паганини. Говорят, он тоже был цыган, и это — цыганская песня.