— Сыграй еще, — сказал Щорс. — А впрочем, стой. Чай пить будешь? А то я разбудил папашу, а чаем его не угощаю. Ну, подсаживайся, товарищ Лихо. Это твоя фамилия?

— Нет, моя фамилия Григо. Это уж меня здесь в армии по ослышке перекрестили в «Лихо». Так и пошло.

Юный цыган смутился, не желая признаться в том, что прозвали его бойцы так совсем не по ослышке, а за боевую отвагу.

— Как твоя нога, Николай? — спросил батько, подсаживаясь к столу.

— Да ничего особенного. Перебинтовал туго — и все. Сухожилия целы, растянуты ударом. Немного пухнет. Я ее в краги вправлю — и можно будет ходить и ездить сколько угодно. Счастливо отделался, А ты как, выспался? — подмигнул Щорс.

— Поспал, поспал-таки. Может, слышно было, как я храпел, с другого составу?

Щорс улыбнулся.

— Ты кушай, кушай, — ухаживал он за батьком, нарезая колбасу.

— «Неаполитанские песни» Паганини, — объявил скрипач.

И опять завороженные бойцы погрузились в мелодию скрипки, как в прохладные голубые волны какого-то неведомого моря.

Батько надвинул шапку потуже на брови, — видно, чтобы слушать сосредоточеннее, и, когда тихонько, на цыпочках, вошел в вагон Калинин, батько погрозил ему пальцем.

Щорс поглядел на батька и подивился еще раз- на своего старика.

Когда умолкла песня, выдержав паузу, батько сказал:

— А що ты думаешь, Микола, чи не можно было б от такою скрипкою ворога зупыныты? Може б, и вин завмер, идолова душа, як ото мы завмираемо?

— Эге, жди, дудки, — отозвался Щорс. — Подлецы ж не воспринимают музыки.

А Лихо сказал, смеясь:

— Мой слепой учитель говорил, что Паганини своей игрой на скрипке смирил напавших на него волков. Где-то шел он в альпийских горах ночью, они ему повстречались на дороге, и целую ночь он играл им, и они стояли и подвывали, не смея напасть на него.

— Ну, так то ж волки. Верно, я тоже об этом где-то читал и слышал. Так то ж волки, а это шакалы.

Батько встал и потрепал Лихо по плечу ласковой рукою, потом уже повернулся к Калинину.

— Ну, докладай, Калинин, теперь: с чем ты явился?

— Бойды ждут тебя париться, папаша.

Щорс расхохотался.

— Вот тебе и на! С легким паром, Василий Назарович. От одного удовольствия к другому. Да где ж это у вас баня объявилась?

— Да то я звелив уси бердичевские бани затопить, которые имеются, — отвечал батько. — Завтра опять у поход; с Киева в бане не мылись.

— Вот это здорово! — отозвался Щорс. — И я, пожалуй, с вами за «легким духом»… А как на позиции, товарищ Калинин?

— Все чисто в порядке, на сорок километров кругом никакого петлюровского дыхания.

— Теперь можно признаться, товарищи, что тут было генеральное сражение, — сказал Щорс, доставая белье из чемодана. — Петлюра теперь не скоро очухается. Имею донесение от конной группы Гребенко, что ими взят Изяславль и бьют они гада у Шепетовки.

— Дак это жаль, — покачал головой батько. — Я ж сам туда нацелил.

— Не уйдет от тебя и Шепетовка; возьми Новоград-Волынский, Василий Назарович, там и будешь формироваться. Сегодня послал я уже сватов до Кочубеев за партизанами. Приехали оттуда, говорят: «Опять набрали хлопцев Кочубеи, и Денис сам до нас собирается».

— Ну, а де ж наши кони?.. Пидсади, Калинин, Миколу, бо вин сегодня нездужа.

Щорс уже две недели, от самого Киева, провел на броневиках и, как сам выражался, был похож на трубочиста — от пороховой гари, в особенности за последние два дня бердичевских боев, когда им было выпущено в общей численности до тысячи снарядов.

Несмотря на табукашвилевские «наушники» и на старую артиллерийскую привычку, Щорс оглох на одно ухо и чувствовал, что у него виски словно молотками наколотили.

Скрипка Лиха и песни бойцов немного успокоили возбужденные, напряженные нервы, но баня, придуманная батьком, была еще целительнее музыки. Контуженную ногу тоже следовало понежить водой и паром.

После победы всем хотелось немного праздника и покоя. «Горе тому, кто не умеет отдыхать», — говорил Щорс. И Щорс и батько, зная это правило, часто давали роздых бойцам перед самым моментом боя, иногда чуть ли не под носом у неприятеля. И так распределяли силы в бою, что боевые единицы чередовались в усилиях. В то время как вступала в действие артиллерия, хоть на минуту успокаивалась напрягавшаяся пехота, дыша полной грудью и набираясь сил. А осатаневшую от напряжения артиллерию сменяла кавалерия — с тем, чтобы ее предельное усилие сменило новое напряжение пехоты, И только в тех случаях, когда дело требовало мгновенной развязки, красные командиры вводили их в бой одновременно, не считаясь с усталостью, — тут было не до того.

А в последних боях так и было.

Однодневный отдых, песни, пляски и баня должны были заново возродить людей, восстановить их силы целиком, тем более что чувство удовлетворения победой, ежеминутно поддерживаемое все прибывающими и прибывающими с фронта трофеями, уже само по себе залечивало усталость.

Этот день отдыха, «день святого лентяя», как говорил Щорс, был, конечно, рискованным предприятием, потому что бегущего врага надо было преследовать без остановки, не давая ему опомниться. Но эту задачу выполнял сменивший Боженко Кабула, отдохнувший одну ночь в Чуднове, а завтра в Полонном сменит его Калинин, так что враг не заметит в панике и бегстве, что грозный противник преследует его уже только в половинном составе.