Шрифт:
3
Они ушли втроем, три добрые винтовки Прибавились в строю донбассовских бойцов. Смертельные бои — без сна, без остановки, Беспамятство атак, стрельба со всех концов. С тех пор своих сынов нигде не видел Цупов,— Три эшелона их везли в огонь и дым. Грозили немцы им, прицелом их нащупав, Донские кулаки стреляли в спины им. Под станцией Лихой их смерть в упор крушила. Держа в Царицын путь, не сделав шагу вспять, Повсюду с ними был спокойный Ворошилов, Учивший их в огне искусству побеждать. Они смогли в борьбе ни разу не склониться. Сквозь дым атак и сеч пролег их славный след. Седая пыль боев заволокла их лица, И оросил их лбы горячий пот побед. Был темен горизонт, и ночь была багрова, Степные большаки усеяны свинцом. Разбойничий отряд полковника Попова Теснила наша часть, зажав полукольцом. Приказ идти вперед был отдан по отрядам. Привычно холодил винтовочный металл. Сосредоточен полк за привокзальным складом, Но вот команда: «Марш!» — и Цупов первым встал. Вперед из-за домов, раскинутых на склоне, Через открытый луг, в траве, густой по грудь. Винтовка, как всегда, сама легла в ладони, А мушка на стволе указывает путь. Так вот они, враги, — за рощею, за лугом, Полковничий отряд зажат со всех сторон. Бьет Цупов из винта, и быстро друг за другом Обоймы на бегу вгоняет с треском он. Он целится точней по вражескому строю, По золоту крестов, по вышивке погон. Мы берегли всегда к решающему бою И каждого бойца, и каждый наш патрон. Упрямо, как волна, катилась сила наша. Нагнав одним рывком переднего бойца, Он услыхал слова: «Подвиньтесь-ка, папаша!» — И разглядел черты знакомого лица. Он выкрикнул: «Павло?», и сын сказал: «Здорово!» Дымилась горка гильз, отброшенных в траву. Три пули он послал и обернулся снова: «Ну как живешь, Павло?» — «Как видите — живу». То в рост, а то ползком катилась цепь за цепью. Передние пошли. Поднялся и Павло. Плечистый, молодой, он высился над степью, И ветер обдувал открытое чело. Раздался свист, из рук вдруг выпала винтовка. В последний раз Павло взглянул на небосвод, Качнулся, постоял, еще шагнул неловко, Рукою потною схватившись за живот. «Павлушка, мальчик мой… Он жив, он не убитый. Вот вата, вот бинты, потуже жгут скрути!» И в этот час ввели резерв белобандиты. И красные тогда решили отойти. Он Павлика с трудом взвалил себе на спину. Сбивая с ног людей, смертельный дождь косил. А Цупов всё шептал израненному сыну: «Не бойся, донесу… У батьки хватит сил…» Но где-то у бедра нога заныла тупо. Шатаясь, над собой почти теряя власть, Упрямо шел вперед неугомонный Цупов — Он тело сына нес, и он не мог упасть. В тускнеющих глазах всё начало смеркаться — Движение земли и неба круговерть. Он попытался встать… Теперь уж не подняться. Конец. Так вот она какая штука — смерть! 4
Они пришли в себя в прокуренном вагоне. «Я знаю, что умру», — твердил в бреду Павло. Как губы запеклись, как горячи ладони, Как говорить ему сегодня тяжело. «Умру», — он повторял, превозмогая муки, И вслушивался в гром, и вглядывался в мрак. Безжизненно легли его худые руки На постланный под ним соломенный тюфяк. «Ты будешь, будешь жить!» — шептал ему на ухо Слабеющий отец, не веря сам себе. Уже у самых рельс рвались снаряды глухо, И содрогалась ночь в зарницах и стрельбе. Нашлась бы под рукой винтовка боевая, Павло бы принял бой, пока еще он жив. Он падает, отца от смерти укрывая, В последний свой порыв остаток сил вложив. Скрипя и грохоча, раскрылись настежь двери. Ворвавшийся казак прицелился на миг, И сколько было пуль в казачьем револьвере — Без счета разрядил в людей полуживых. Так умер первый сын — Павло Петрович Цупов, Бесстрашный рядовой Луганского полка. Но вот из груды тел, средь неостывших трупов Встает его отец. И пусть его рука Уже в последний миг закроет Павлу очи, Укутает в шинель от головы до ног. Как тихо на руках лежит его сыночек. «При жизни ты устал, теперь вздремни, сынок! Ты слышишь ли меня? Без края, без предела Клянусь тебе пройти все битвы и фронты И честно умереть за праведное дело, Которому служил и юность отдал ты. И, смерть лицом к лицу встречая непреклонно, Ни разу не свернуть с тяжелого пути. Сыны мои в строю победные знамена Из края в край земли сумеют пронести». Наутро у врага мы станцию отбили, Готовы продолжать намеченный маршрут. Фуражки сняв с голов, мы подошли к могиле, Три раза громыхнул торжественный салют. И влажный холм земли весна покрыла цветом, Склонилась вишня к ним, ветвями шевеля. И отгремел салют прощаньем и приветом, И эхом на него ответила земля. Гудела степь вокруг. Как вешние потоки, К Царицыну пошли донецкие полки. На западе — огонь и пламя — на востоке, На север и на юг обращены клинки. С тех пор он воевал на побережье Дона, В Царицыне бывал, громил немецкий тыл. И с Армией пронес крылатые знамена По тем путям побед, что штаб им начертил. 5
В немецких сапогах, в остроконечных касках У глинобитных стен шагали патрули. Встречая горожан, капрал глядел с опаской, И долго стук подков не утихал вдали. Он слышал каждый шаг и видел их шинели, Подкравшись в полумгле к Ольховскому мосту. Зажегся огонек, копыта прозвенели, Прогромыхал состав и канул в темноту. Порядок черный свой в Луганске утверждали Белобандитский штык и чужеземный кнут. И здесь в любой семье прихода красных ждали, Как ждут грозу весной, как в доме сына ждут. Здесь Цупов смог узнать всю тяжесть ожиданья, Весь беспросветный мрак гнетущих душу дней, Когда везде растет предчувствие восстанья И отдаленный гром всё ближе, всё ясней. Он вспомнил: где-то здесь, на чердаке сарая, Надежно спрятан склад патронов и гранат. Они лежат во тьме, спокойно ожидая. Когда настанет час — они заговорят. Цветные огоньки на дальнем перегоне, Вокзальных фонарей неяркие лучи. Кого-то волокут, кого-то бьют в вагоне, И чей-то слабый крик разносится в ночи. Копыта лошадей дробили шлак и камень: То вспыхнет огонек, то снова — ничего. Шла горсточка людей, оцеплена штыками,— Так на расстрел вели товарищей его. «Мы отомстим, браты», — усильем страшным воли Он удержал себя, чтоб, стиснув рот, молчать. Тогда он за спиной услышал голос Оли: «Я за тобой, отец… Меня прислала мать». «Ты, дочка?» — «Я тебя искала на вокзале. Дворами шла сюда, дождавшись темноты. Мы твоему дружку не верили вначале, Когда он нам сказал, что здесь укрылся ты…» Без жалоб и без слез его встречала Маша, Глазели на него Миколка и Андрей. «Ну, как живется вам? Ну, как меньшая наша?» И к люльке подвесной он бросился скорей. Укутана платком, лежала в люльке Шура, Багровый кулачок заткнув сердито в рот. Девчонка молодцом, но что-то смотрит хмуро, Отвыкла от отца, совсем не признает. Но вот уже она смеется плутовато И тянется к нему, радушна и светла. «Рассказывай, Петро: откуда ты, куда ты…» — «Вас повидать мечтал, да вот еще дела. До Харькова дошел, а там уже пустое, Оттуда удалось в товарный пересесть. Враги теперь земли не чуют под собою. Им Цупова не взять, им Цупова не съесть». Он прожил два денька… Жена была веселой, Потом простилась с ним — без слез, потупив взгляд. На городской вокзал отец ушел с Миколой, Сын проводил его и не пришел назад. Четвертого он взял в сражение с собою, Чтоб были с ним сыны в решительные дни, Чтобы его судьба была и их судьбою, Чтоб Партии родной смогли служить они. 6
В страницах славных дел, имен и дат священных, Преданий и былин, звучащих как металл, О них немало строк и песен вдохновенных, Их образ вознесен на вечный пьедестал. Героев Октября мы помним поименно. И, вглядываясь в их спокойные черты, К холмам святых могил склоняем мы знамена, На деле воплотив их думы и мечты. Их. яростная кровь течет в сердцах народа, Такие им даны могущество и власть Еще с далеких дней бессмертного похода, Когда впервые кровь за правду пролилась. Вы память этих лет достойно сохраните! Они стоят в строю, не обращаясь в прах. Они для нас живут не только лишь в граните, Но и в делах людей, но и в живых сердцах. 7
Под Харьковом в бою остался недвижимым Отец пяти солдат, сорвавшийся с седла. И над его лицом, повитым черным дымом, Как облачко, шрапнель в зените проплыла. Раскинулось над ним седое небо боя, Прогрохала над ним короткая гроза, И медленно сошло величие покоя На сжатые уста, на мертвые глаза. На бронепоезде «Климентий Ворошилов», Из всех своих стволов стреляющем в упор, Под Юзовкой, где путь пургой запорошило, Был наповал убит артиллерист Егор. Тогда же, на заре, из цуповского дома Ушел еще один, последний сын — Андрей. Мать вслушивалась в рев раскатистого грома, В ночные голоса недальних батарей. Запнулся пулемет, и сразу с новой силой Послышалась стрельба из щелей и бойниц. В обугленной степи под Острою Могилой Шкуровцы без папах летели с седел ниц. Враг не сумел сломить рабочей обороны, Он подступал к холмам и пятился назад. Андрей таскал сюда обоймы и патроны, Для раненых — бинты, запалы — для гранат. Слова срывались с губ, пылающих от жажды: «Отчаянный какой, а сам ведь молодой». Он приносил бойцам в траншею не однажды Солдатский котелок с луганскою водой. Так с ними и ушел без спросу спозаранку, Оставшись в их полку в тот памятный денек, Меж скаток и гранат усевшись на тачанку — Веселый и живой донецкий паренек. Микола, как отец, свалился под копыта, Ловя в последний раз копытный перестук, В отряде ВЧК, преследуя бандитов, И до конца наган не выпустив из рук. 8
Как часто слово «смерть» сердца тревожит людям. Но, никогда пред ней не опуская глаз, Не отступали мы и отступать не будем, Поскольку с нами Жизнь, поскольку Жизнь за нас. Она утверждена, добыта с бою нами, Она цветет вокруг, она шумит везде. Осуществляя власть над нашими сердцами, Она в твоей мечте, она в твоем труде. Свободу и покой неся родным просторам, Их молодость была прекрасна и светла. Идет за братом брат: Микола за Егором, Как часовой, спешит Петро сменить Павла. Они, как вечный зов, как продолженье жизни, Всегда готовы в бой за милые края. Так пусть посмеет враг грозить моей отчизне, Где есть такой народ — отцы и сыновья! 1938 Перевод М. Матусовского 175. ДАНИИЛ ГАЛИЦКИЙ
В 1238 году князь Даниил Галицкий разбил на Волыни, под городом Дрогичином, войско немецких рыцарей-меченосцев.
1
Свод краткий летописи как завет Звучит над пылью семи сотен лет. Под пеплом лет огнем горят слова, Их правда и теперь еще жива. В то время, пруссов всех забрав в полон, На них пятою наступил тевтон, И башнями поднялись к вышине Твердыни меченосцев на Двине. Пришел закованный в броню злодей Поработить свободных всех людей. На двинские крутые берега Печатью смерти стала их нога. Горел в краю, где жил латыш и эст, На белом их плаще багровый крест. Для хищника, прикрытого плащом, Был меч крестом, кровавый крест — мечом. Они путей искали на восток, Чтоб каждый рыцарь вдоволь грабить мог. В гранитный Венден [86] издалёка шли Грабители с немецкой всей земли. Орда купцов, разбойников, святош Стекалась из вертепов на грабеж. Ливонский край пустыней стал тогда, Оттуда дальше двинулась орда. Грабитель устремил свой хищный взор В леса литовские, в лесной простор. И зазвенели вновь мечи, громя, Помчались кони, латами гремя, И грянул клич: «Майн готт! [87] Благослови Кадить литовским ладаном в крови!» Огнем и кровью обагрен простор,— Кричит младенец, брошенный в костер, А мать кричит, упав на землю ниц Под тяжестью железных рукавиц. И умирает муж, пав от меча, Одно святое слово — «месть» — шепча. И девушка бросалась на копье, Боясь, что хищник в плен возьмет ее. Но держит всё ж литвин свой меткий лук И, падая, не выпустит из рук. Зубами в горло вражье вгрызся труп, Не размыкая посиневших губ. Пусть стрелами пронзили их сердца, Они не покорились — до конца. Борись, Литва! Пройдет столетий ряд, Тевтоны всё ж тебя не покорят! И в Балтику, от крови покраснев, Литовский Неман изливал свой гнев. А кровь рассеченных грудных ребят Была узором для тевтонских лат. Промчались стаи черноперых стрел — И обезлюдел край и опустел. И только рыцарская песнь одна Средь крика воронья была слышна: «Германский бог! Ты слышишь речь Тебе молящихся тевтонов? Рубить и жечь! Скрижаль законов: Германский бог — германский меч! Рабов нам нечего беречь, Пусть казни будут им наукой. Рубить и жечь! Будь нам порукой, Германский бог — германский меч! Разбитых пруссов онемечь, Залей Литву волной кровавой. Рубить и жечь! Венчай нас славой, Германский бог — германский меч! Путь на восток — путь битв и сеч, Нависнем тучей мы над Русью. Рубить и жечь! Тебе молюсь я, Германский бог — германский меч!» И копьеносный рыцарский поток Сквозь чащи устремился на восток, И над толпою рыцарей-бродяг Пылал крестом кровавым мрачный знак. С земель ливонских рыцарская рать Шла землю Русскую конем топтать, Чтоб, как рабы, славяне в дань несли Меха, и мед, и хлеб своей земли. Мечтали рыцари: «Пойдем туда, Где над Днепром сияют города. На торжища богатые славян Съезжаются купцы из разных стран — И генуэзец, и царьградский грек, Приплывшие из моря устьем рек, Индийский гость, и перс, и армянин, И кочевой народ степных равнин. Там хлеб, меха, и амбра, и шелка. Ведь славянин — наш раб на все века!» Скорее на восток! И, вскачь гоня Железом нагруженного коня, Скакал кровавый рыцарь всё лютей По пепелищам и телам людей. И поползла на Русь издалека Лесных пожаров дымная река. И дым и гарь от выжженных пустынь Донес полночный ветер на Волынь. На небе отсвет зарева не гас. Сказал народ: «Враги идут на нас!» И в лагерь князю весть гонец принес, Что над Волынью меч тевтон занес. Но был давно князь Даниил готов С оружьем встретить вторгшихся врагов. Он знал, что чужеземцев привлечет Славянский белый хлеб и сладкий мед. И наготове он привык держать Свою одетую в кольчуги рать. Клич кликнул князь всей Галицкой земли, Чтоб воины на сбор всеобщий шли. Услышав клич, узнав, что близок враг, Натягивает витязь свой шишак. Испытывает лук свой боевой, Играя тугострунной тетивой, И, брызжа искрами, кузнец острей Оттачивает лезвия мечей, Чтоб кость тевтонскую двуострый меч, Пройдя сквозь щит и латы, мог рассечь. Жена оружье мужу подает: «Целую сталь. Иди смелей вперед! Защита нам — оружие одно! А если нас не защитит оно, То лучше в битве голову сложить, Чем подлым беглецом на свете жить!» Мать сыну в руки подает копье: «Бери скорей оружие свое. Как верный сын, иди служить сейчас Родной земле, она ведь мать для нас!» Вплетает девушка из длинных кос В кольчугу золотую прядь волос: «Надежно будет золотая прядь Недрогнувшее сердце защищать. А если б сердцу дрогнуть вдруг пришлось, То поседело б золото волос!» Из галицких ворот отряд спешит, В подольский шлях бьют тысячи копыт. По Бугу у отвесной крутизны Плывут с дружиной черные челны. Труба рокочет посреди Днестра, Князь говорит дружинникам: «Пора! Не быть отчизне нашей под мечом Кровавых крестоносцев!» И шелом Он надевает на свое чело, Дав знак, чтоб воинство в поход пошло. Весь край славянский слышит шаг дружин, На общий сбор спешащих в Дрогичин. Волынский лес глухой стеной чащоб Их обступает средь звериных троп. Сечется мох копытами коня, Маячит морок, в глубь болот маня. То филин ухает, то вдруг реветь Начнет косматый зубр или медведь. В дремучей тьме нетронутых лесов Лишь смолокур живет да зверолов. Но все из чащ лесных издалека Спешат, чтоб встретить русские войска, И все хотят помочь хоть чем-нибудь И в Дрогичин показывают путь. По бужским плесам, полным тишины, Стремятся крутогрудые челны. Идут дружинники по мураве, По устланной ромашками траве, Кричат, увидев князя впереди: «На поле славы, княже, нас веди! Пусть знает свора рыцарей-бродяг, Как реет в сече наш победный стяг!» Любуется златобородый князь На рать, что в древний Дрогичин сошлась. И, как разящая врагов гроза, Сверкнули молнией его глаза: «Эй, рыцарская свора, берегись! Здесь витязи славянские сошлись. Пусть наши стрелы утолят свой пыл, Напившись крови из тевтонских жил! И сук на каждом дереве готов Для этих бешеных тевтонских псов! Мы остановим яростный напор Идущих на восток железных свор!» 86
Венден — резиденция Ордена меченосцев в Ливонии.
87
Мой бог! (нем.)
2
Вельможный Бруно, рыцарь и монах. Смотрел с холма, привстав на стременах. Он видел дол, раскинутый вокруг, Лесные пущи, темноводный Буг. На круче глинистой стоял, тяжел, Высокий дрогичинский частокол. За ним скрывалось солнце. Полыхал По небу блеск огнистых опахал. На башнях островерхие зубцы Темнели, как железные венцы. Всё было тихо за кольцом оград, И Бруно вдруг откинулся назад. Ослеп его свинцово-желтый взор От света, хлынувшего на простор. В Дрогичине, как солнечный восход, Открылись створы тесаных ворот, И первым вышло солнце — словно в бой Оно вело дружину за собой. И войско шло за солнцем золотым, Окутанное в лучезарный дым. И отражала светлая река На смертный бой идущие войска. Шли копьеносцы, молнией струя Блестящих длинных копий острия. Шли меченосцы, острые мечи Держа в руках, как яркие лучи. Шли лучники, — колчаны их полны Роями острых стрел, дождем войны. Полк за полком неудержимо шел, С холмов стекая на низину в дол, И строился в порядок боевой На вязкой топи, скрытой под травой. И боевым сигналом поутру Над войском грянул звук тревожных труб! В раскате трубном грозной тучкой вдруг Всплыла над войском светлая хоругвь. В кольчуге и в багряной епанче. Держа свою десницу на мече, Князь Даниил проехал. И кругом Катился тысячекопытный гром. И гром копыт и трубный грозный зов Доносится до рыцарских рядов. Ударили сердца их в сталь кольчуг, И Бруно мрачно посмотрел вокруг, И так сказал он рыцарским рядам: «Страна славянская дается вам! Кого поймаем, тем петля и меч, Кто жив останется, тех онемечь! Вперед, германцы! Острый меч, рази! Владыками мы будем на Руси!» И двинулись, как воронье черны, И вгрузли в топь копытом скакуны, И брызнула вода из-под земли, И ветви лоз в печали полегли. Примяв кустарник топких луговин, Летит закованный в железо клин. Разбить он хочет надвое славян И врезаться в ворота, как таран. Несутся с криком рыцари быстрей, О латы бьются крылья их плащей. На шлемах их, нацелясь на врага, Торчат зловеще буйволов рога. Вперед направлен тяжкий копий ряд, И арбалеты тетивой гремят. Но вязнут на трясине скакуны, Железом боевым нагружены, И бьются, вырываясь из воды, Расстраивая стройные ряды. Проклятья, ругань, выкрики угроз И свист внезапный из прибрежных лоз. Вонзилась острая стрела, звеня, В кровавый глаз переднего коня. Взбесившись, конь поднялся на дыбы, Рвут удила обвислый край губы. О ребра ударяют зубья шпор. Вперед! И конь летит во весь опор. И снова свист и трепетанье стрел, И дрогнул ратный строй и загудел. В траве, в кустах, как ветер в поле ржи, Скользят славяне, стиснувши ножи. Вот нож сверкнул — кровь конская, густа, Бьет из распоротого живота. Еще несется конь не чуя ног — Вдруг падает, и вместе с ним седок. Вонзилось в щель тевтонских лат, дрожа, Отточенное лезвие ножа. Так рыцарь пал с конем, еще один, Нарушивши рядов железный клин. Но даже павших раненых завал Лавины яростной не задержал. Багры дружина русских подняла — Тащить железных рыцарей с седла. И, словно празднуя кровавый пир, Звенит металл поднявшихся секир. И ждут ряды в молчанье боевом, Что грянет Дрогичинской битвы гром. Крик. Конский храп. Тяжелый гул копыт. Сталь метит в сталь. Удар копья о щит. Враг налетел. Взвились знамена ввысь. Ряды столкнулись, сшиблись и сошлись. Волынец бьет по латам наугад, И рассыпаются крепленья лат, Черниговский сермяжный хлебороб Разит врага копьем граненым в лоб. Темнеет меч булатный киевлян От крови, хлынувшей из черных ран. И галичанин, бердышом взмахнув, В тевтонский шлем вонзает острый клюв. Щит давит щит. Костей и копьев хруст, И голос хрипл, и запах крови густ. За горло душат, на врага упав. Железный скрежет. Стук глухой булав. Стоят над полем пыль, и дым, и чад, Несутся рыцари за рядом ряд, И пешую рассыпанную рать Хотят они железной лавой смять. Рассыпавшись по рощам и кустам, Еще сражаются то тут, то там. И в русские червленые щиты Тевтонские мечи бьют с высоты. Вот через поле из конца в конец В пыли несется к городу гонец. Ворота вновь закрылись. На стене Смола в котлах клокочет на огне, И женщины, проворны и ловки, Льют варево густое в черпаки. К стенам! И вдруг из-за прибрежных гор, С долин, где шумно расступился бор, Подняв знамена в славе боевой, Дружина русская помчалась в бой. И, как орел с добычею в когтях, Парил над войском серебристый стяг. «За Русь! За честь!» — и Даниил простер Могучим взмахом тяжкий шестопер. И валом конских крупов, крепких тел Строй витязей славянских налетел, Тевтоны, дрогнув, обратились вспять — Пред тучей копий им не устоять. И в шлемах головы слетают с плеч, Решетку у забрала рубит меч. Глядит на смерть в железное окно Лицо тевтонское, мертво, бледно. И хищный меч рука не подняла, И рыцарь тяжко падает с седла, За ним другой — так сотню раз подряд О землю грянул лязг пробитых лат. Увидел Бруно рыцарства разгром, Надвинул шлем, взмахнул своим мечом «Коли не славу — смерть себе найду, Но с битвы я с позором не приду». Он шпорами окровенил коня, Крестом кровавым вспыхнула броня. И Бруно на скаку глядит вокруг, Где княжеская светлая хоругвь. Вон там, где сеча снова началась, Кольчугой золотой сияет князь. Мечом до князя он прорубит путь! Коня в галопе тяжком не свернуть. Летит копье, разрублено мечом, Летит рука, отсечена с плечом. Всё ближе цель. Еще один разгон — И будет меч над князем занесен. Вдруг кто-то выбежал из-за кустов И под ноги коню упасть готов. Конь вздыбился, храпит, от пены взмок Как тетива — тугие жилы ног. И лопнули подпруги на седле, И челкой конь клоняется к земле. Взметнули чьи-то руки булаву, И Бруно повалился на траву. Он захрипел, залязгал и затих Под тяжестью железных лат своих. На латы победитель стал ногой, В лаптях, в рубахе вышитой льняной, Соратник Данииловых дружин, Голубоглазый юный славянин: «Здорово, немчура! Немецкий рак В железной скорлупе небось размяк. Лежишь напуган, оглушен. Ну что ж, Лечили мы и не таких вельмож…» Тут прискакал князь Даниил с людьми: «На ноги пса скорее подними!» Гремя листами перемятых лат, Встал Бруно и откинулся назад — Теперь он с князем встретился самим. «Что, воевода, в плен попал живым? Пойдешь пешком по долгому пути И будешь кандалы свои нести. Ведите! Сам ходить он не привык». И князь от Бруно отвернул свой лик И медленно поехал в светлой мгле По темной, окровавленной земле. Туман вечерний над землей густел. Погасли молнии летучих стрел, И отгремел громами сечи лог, Где посрамленный враг костьми полег. «От грома битвы, — молвил войску князь, Неметчина сегодня затряслась. Путь на восток ей — путь смертей и бед, Таким он был и будет сотни лет! Ведь воины у нас храбры в бою, И землю мы не отдадим свою. Утрите пот кровавый. Пусть о щит Победный меч в последний раз гремит! Далёко грозным звоном сталь и медь Должны победу нашу прогреметь. Звени, оружье, людям весть неси — Враги не будут править на Руси». «Воистину!» — сказали все и сталь Мечей своих простерли грозно вдаль. 1942 Перевод М. Зенкевича