Стихотворения и поэмы
вернуться

Бажан Микола
Шрифт:

160. БЕЛЫЙ ЦВЕТ ШИПОВНИКА

Памяти Всеволода Иванова Сияет снова куст — цветет шиповник белый, Когда-то привезенный мне из Подмосковья. Его лучистостью украинской согрело. Я радуюсь красе, не налюбуюсь вновь я Подарком друга, — он так гордо смотрит: «Здесь я» Как драгоценности, несет бутонов кисти. В нем запах теплых роз, и дышат летом листья, И светятся соцветья, как созвездья, И трепет пчел звучит, как благовестный хор. Шиповник весь гудит торжественным хоралом. Он — словно белый храм. Перед его порталом Стою задумавшись. И вспомнил я собор, Что с другом видел я над Нерлею-рекою,— К нему мы подошли. И смолкли мы вдвоем. Воспоминания нахлынули волною, И прошлое меня овеяло крылом. Нет, мне не позабыть тот храм неповторимый, Те дни блаженные, луга в узорах те, И чистый небосклон, и свет, кругом струимый. Сиянье высилось в прекрасной простоте. Цветку шиповника виссон подобен белый Пречистых светлых стен. Священный этот храм Встал, как порыв души, безудержный и смелый, Поднявшись к высоте, к бездонным небесам. Мой друг, как хорошо он эти знал порывы, Боль горьких неудач и триумфальный взлет. Всё знал, и бушевал, и поседел, но живы Года тревожные трудов, забот, невзгод. То северный был храм. Прохладен и неярок, Вздымался он в простом и точном ритме линий. С каким достоинством и благородством арок Он высился на ткани неба синей! И серебрился блеск, такой же, как на храме, На жемчуге реки, на волнах этих вод. Торжественен и строг над Нерлею встает Преславный храм. Над лугом перед нами Он гордо высится, красой нас покоряя,— Тот храм, воздвигнутый на похвалу векам. Благоговейно мы вступили в древний храм — В храм, переполненный молчанием — до края. Мой друг вошел и стал. Его пытливый взор Прикован к фризам, где видны изображенья Суровых воинов, готовых для сраженья, И дев таинственных. Потряс его собор. В тимпанах стиснуты, сплетались молчаливо Крутые контуры одетых камнем мифов, Орлов крылатых спор и схватки грозных грифов. Узлы тяжелые растений, их извивы. И в мощи образов, в торжественности строгой Славянский светлый свет тогда открылся нам, И стала радостным спокойствием тревога. Шиповник белый цвел. Сиял нам белый храм. 1979 Перевод Вяч. Иванова

161. ЕГО ГЛАЗА

Глазами в глаза он глядит постоянно Мне в самую душу, прищурясь немного, Глазами, которыми полно и строго Эпохи до самых глубин осиянны. Глазами, которыми он без ошибки Сквозь время, пространство и фата-морганы Провидит мгновенья решающей сшибки, Мгновения судорог, взрыва вулкана. Но даже когда горизонт опояской Огня охватило зловеще и жутко, Сияли они теплотою и лаской От смеха ребячьего, песни и шутки. И вечность они измеряли, и атом Могли отобрать, и пронзить непроглядность, И видели творческой силы громадность В приливах аккордов «Апассионаты». И света не скрыли осевшие веки, В бессмертье своем через годы и версты Они испытуют и будут вовеки Испытывать жестко, решительно, просто. И пусть твоя суть будет им отворима, Ты ими поверишь души своей недра, И правда во всей своей сложности щедрой Тебе отворится, едина и зрима. Тогда в твоем сердце не будет чулана Для злобы мещанской, для рваческой спеси, Развеются напрочь, уйдут, как с туманом, Точащие дух смертоносные смеси. И ты ощутишь себя силой живейшей, Лишь ленинский шаг для себя допуская. Ведь в ленинском слове — весь путь твой дальнейший, Ведь в ленинском взоре — вся зоркость людская. 1980 Перевод Ал. Ал. Щербакова

162. ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

Хрустящим золотом вечернего мороза Покрыты ветки в вышине хрустальной. На сердце — звонко и чуть-чуть печально, Как после синего прозрачного наркоза. Симптомы светлые выздоровленья, Идут желанья, мысли мерным ходом, Лечусь питьем от переутомленья — Настоянным на хвое кислородом. И так они певучи и зовущи, Аллеи эти ветровея, стужи, Старинные целительные пущи, Где пост и песня врачевали души. И ныне, песни моего народа, Как кислород, вы лечите недуги, Сливая человека и природу В гармонии могущественном духе. И я, шагая, всё о вас загадываю, И знаю, нет, не пошатнусь, а выстою, Вновь укрепленный вашею отрадою, Красою вашею, бессмертною и чистою. Декабрь 1980 Перевод П. Жура

163. ЗА ШАГОМ ШАГ

За шагом шаг назад по тропочке судьбы Бреду в былую жизнь. А что же там, вдали? Я вижу грани гор, и трубы, и столбы, И огонек в степи, и рытвины земли,— И всё, что помнится, я вижу то ль во сне, То ль наяву, то в непрестанной суете. И всё, что чудится, — всё это обо мне. Воспоминания толпятся за спиной И следом тащатся и шепчут вперебив Про всё, что сталось и что станется со мной, Беззвучный шепот их и страшен, и правдив. Стенанья тихие на кладбищах утрат, Копанья в пепелищах старины… Они кричат, лишь памяти верны, Пока в былую даль бреду назад. Так жизненной стезей в минувшее иду. Дни через душу мчат, как отсветы зарниц. И вот я вижу даль, багряных лет гряду, Накаты гневных толп, и сотни тысяч лиц, И каждое лицо, мелькнувшее в пути, Как наяву и как в упор почти. Всё помню наизусть и всех наперечет, Как знал их дум и слов тревожно-строгий лад. Весь мир запомнил я до черточки и вот По жизненной стезе с трудом бреду назад. И мне бы навзничь пасть да так, чтобы рука Бессильная скребла дорожный жаркий прах, Да так, чтоб жажда жить, сильна и высока, Перемогала боль, отвергла воли крах. Увы, не падаю, хоть спотыкаюсь я. Стремлений внутренних незримая струя Меня подхватывает властно и несет Сквозь прожитое всё, сквозь отжитое всё, Сквозь дали дум и дел, сквозь радость и тоску, Сквозь красоту и жуть, сквозь вечное и вздор, Сквозь всё, чего пришлось хлебнуть мне на веку, Сквозь дым и гарь войны, сквозь выстрелы в упор. О толпы памяти, ломитесь в грудь мою! О очи памяти, как трепетен ваш свет — Он озарит на миг всё то, на чем стою,— И морок росстаней и междуречий бред. О, память, за которую плачу, О, путь назад на вспышки глаз и слов. Ослепну я, но лица различу, Оглохну, но расслышу слабый зов И в суете хлопот, и в толкотне досад, Пока бреду по жизни я, суров, На сполохи минувшего, назад. Тропы я не утрачу ни на миг, Не пошатнусь и не паду я ниц… О, незабвенные черты родимых лиц, О, лик надежды — века строгий лик. 1982 Перевод В. Максимова

164. ФОНТАН

Вот радуга горит в струе фонтана. Мой взгляд сияньем капелек омыт. Зеленая, желта она, багряна, Как струны арфы, блещет и дрожит. Дрожанье вод, звучанье водомета. Щедра и звучна яркая струя. И, вслушиваясь в шум ее полета, Как музыке, застыв, внимаю я. Блестящий танец в темной гуще сада, Его дриад игривый хоровод. О, музыка, чудесная прохлада Размаянных, прозрачнотканых вод! Ритмичный плеск крылатых легких ножек По светлой зыби плеса узнаю. Сиянья лик в сверкании сережек Улыбку дарит кроткую свою, Свой талисман, свой лучик амулета, Надежды знак, идущий от воды. Ужель и впрямь он — вещая примета? Ужель и впрямь ей верить можешь ты? Ужель под эти радужные своды, Не зная страха, весело шагнешь, В сплетенье струй, лучей и позолоты Благую весть счастливую прочтешь? Поверь же им, сиянию и чуду! То — знаменье, ужель солжет оно? Нет, вновь и вновь его читать я буду, Как я читал его давным-давно. 1983 Перевод А. Кушнера

165. ЗВОН ЛАНДЫША

Как плавно и чисто струится арпеджио Тех белых, малюсеньких ноток, качанье Былинок от ветра дыхания свежего, Фарфоровых светлых звоночков касанье. Семь ноток — финальные ландышей звоны, Прощание сладкое их семизвучное, Напев их свирельный, слегка приглушенный, Цветение грусти, с весной неразлучное. О чудо-побеги отрады и жалости, Бокальчики ваши вы мне наклоните, Напитком целебным от горькой усталости Из белого кубка меня освежите. Хоть каплей! Росинкою! С неутолимостью! Пусть добрым страданьем желанье тревожит. Пусть вечная жажда твоей одержимости Всё лучшее в сердце разбудит и множит. Прощанье. Вздыханье. Цветка колыхание. Мелькнет и растает. Ужели прощанье! Последнего ли аромата дыхание С последней ли лаской весны расставанье? 1983 Перевод П. Жура

166. ПРОЩАНИЕ

Твоя рука приветно и тревожно Метнулась из вагонного окна. Восстановить словами невозможно, Что на прощанье молвила она. Любимая, я знаю! Вслед за дымом, За поездом так много слов неслось, Так много слов, не сказанных любимой, Которых слышать мне не довелось. Я знаю, знаю: в каждом расставанье Есть боль неповторимая всегда, Как будто то — последнее свиданье И новых встреч не будет никогда. А вспомнишь про нее — еще печальней. Не в силах ты помочь в ее судьбе: Ни в хлопотах на пересадке дальней И ни в мечтах, неведомых тебе. Любимая! Ты женскою душою Издалека умеешь угадать Мой крик души, волнение большое, Такое, что ничем не передать. И пусть померкнет небо голубое — С перрона не уйду и, глядя вдаль, Я буду разговаривать с тобою, Чтобы унять свою тоску-печаль. Мои ладони запах сохранили Твоих духов, что на руки лила, И на подушках, что сердца роднили, Еще найду тень твоего тепла. И, вспоминая, этой самой тенью Я буду жить и ждать до сентября, Пока в холодном сумраке осеннем Окно вагона не вернет тебя. И вновь увижу взмах руки любимой, В глазах воскреснет шляпки строгий вид. И туфельки. Их шаг неповторимый, Такой родной, до слуха долетит. Я жду тебя! Пусть застучит знакомо По комнатам веселый каблучок. И вот тогда в тиши родного дома Признаюсь в том, в чем не успел, не мог. О том скажу, что следом за тобою Летело вдаль сквозь паровозный дым. Когда судьба сливается с судьбою, Мир гармоничен и неизмерим. Перевод А. Чепурова

ПОЭМЫ

167. СМЕРТЬ ГАМЛЕТА

Я знаю вас, Гамлета, сноба двуличного. Я знаю ваш старый издерганный грим, Любую гримасу актера трагичного, Весь будничный ваш и нехитрый режим: Живя на мансарде, гуляя по дворику, Сопите в ночи за старинным бюро, По желтому черепу бедного Йорика Чертит вензеля неживое перо; О мудрости тайной толкуете, бродите, Чужой Эльсинор — это ваша земля, И пьете на память о давнем прародиче Капли датского короля. Вот всё, что осталось у вас королевского: Ведь не раскошелишься, если в долгах, И часто является тень Достоевского, Гостит и гостит, по ночам напугав; Приходит, грозится и мучит жестоко, Чтоб зря не мудрили вы — «быть иль не быть?..». Но легче вцепиться вам в собственный локоть, Чем твердой ногой на дорогу ступить… Двоишься, горюешь, загадками даришь, Охваченный трансом проблем и кручин, И слышишь, как кто-то промолвил: «Товарищ!» И слышишь, как шепчет другой: «Господин!» И Гамлет очнется, попробует здраво Ответить на это и то. Всмотритесь, пожалуйста, — слева и справа В двоякое это лицо. Не верьте ему! Не давайте Гамлетику Таить между фразы и поз Двуязыкую ту гомилетику, Его раздвоенья психоз. Двойник! Раздвоение! Призрак романтики! Пустые блужданья раздвоенных душ! Такой романтизм, запредельный туман такой, Как падаль, смердит почему ж? Доказано ясно: двуликие Янусы В былое глядятся, косить перестав, И манна надземности, манна гуманности Химический свой изменила состав. Наукой давно это званье прочитано, Небесный подарок на слух и на вид. Сегодня, как герцогский титул, звучит оно: Дихлордиэтилсульфид. Вот — пища мессий, Моисеева манна С подливкой из хлора или мышьяка. Моисей! И Мессия! И Цезарь! Осанна! И — черным крестом бомбовоз в облака. Другой у романтики вид и повадка — Вид бравого унтера. Странно, когда В шкафу у кого-нибудь, словно крылатка, Двойник старомодный пылится года. Откуда досуг и откуда терпенье? К лицу ли кому-нибудь ветошь отца? Бредет Достоевский по Западу тенью, Царапает ногтем двойные сердца. И люди выходят из раковин славных, Из чириев злобы, безделья и мук: И сын генеральский, и гетманский правнук, И прусского юнкера выродок-внук Встают в униформе на окрик и стук. Ступайте, ищите Алеш Карамазовых В святых легионах, в муштре и строю, Когда они в масках противогазовых Фильтруют блаженную душу свою. Резина раздулась, и хобот — в одышке, И дует Исус респиратору в зад. И кажется, князь — христианнейший Мышкин — И тот подтянулся, как бравый солдат! Значит, гнусавый, и вас таки Завлекли просветители те — И выросли хвостики свастики На вашем смиренном кресте! И, лихо намуслив холеные усики И наглые личики выпятив в глянце, Безумствуют черногвардейцы, исусики, Прозелиты святой сигуранцы. А Гамлет колеблется? Все церемонии Отброшены в мире таком. Принц Дании! Слышите? Принц Солдафонии Зовет вас к себе денщиком! Забиться ли в башню надземную Гамлету? В углу притаиться и прочь — ни на пядь! Сегодня развязка трагедии впрямь не та, Довольно вам руки ломать и стонать, Ведь в башне той — снайперов черных засада, В той башне, где рифмы из кости слоновой. И рифмы умеют стрелять, если надо. В кого они метят? За Гамлетом слово. Там с контрразведчиком рядом поэтики Стоят — крестоносцы святого полка, Пройдя сокращенные курсы эстетики Погромов Петлюры, расправ Колчака. За горло ее, как убийцу, — беспечность Гуманных, коварных отравленных слов! Одна настоящая есть человечность — В ленинской правде последних боев. Меж новым и старым — все разведены мосты. Разъят на два лагеря век. Смерть черному Гамлету, принцу Терпимости, Чтоб в боях родился человек! На место в бою — не вслепую брести, А твердо к нему идти: Учиться у класса любви и ненависти, Учиться у класса расти. Стань вровень с другими, простыми бойцами, Где каждый привычный к боям рудокоп Научит — противника мерить глазами. Научит — противнику целиться в лоб. 1932 Перевод П. Антокольского