Комиссия воздушной армии по расследованию потери ориентировки прибыла через несколько дней. Расследование проводилось за закрытыми дверями. Кто ее возглавлял, я уже не помню, но точно знаю, что в ее состав входил командир корпуса Горлаченко, у которого Пстыго был любимчиком. Михаил Иосифович, конечно, не мог бросить в беде своего подопечного и приложил все силы, чтобы спасти его. Работала комиссия долго, почти весь день, прихватила и ночь. Правда, ночью работа шла более шумно, чем днем. За зашторенными окнами слышались: хмельные голоса, мужской и женский смех (дамы были не из полка), звон посуды. Все это слышал часовой, дежуривший у окон помещения.

Рано утром комиссия уехала. Общеполкового разбора, которого все ждали, не проводилось. Летчики не были заслушаны, будто они не принимали участия в полете. После того полета Пстыго больше не летал. Через несколько недель вышел приказ по воздушной армии. В нем говорилось об имевшем место случае временной потери ориентировки в 893-м полку и обращалось внимание командира полка на более тщательную подготовку к полету и лучшее знание района полетов. То, чего боялся Иван Иванович, не случилось. Третий орден Красного Знамени он получил. Пожалуй, больше был наказан сам полк. Из всех полков корпуса он один не был награжден вторым орденом. От снятия с должности Ивана Ивановича спасло то, что все самолеты, кроме его собственного, остались целы и полк, таким образом, не потерял боеспособности.

Если бы летчики не нарушили положение о посадке самолета вне аэродрома и сели бы, как сам командир, на фюзеляж, то, пожалуй, не выручило бы и заступничество Горлаченко. Дело в том, что по инструкции садиться вне аэродрома надо только на фюзеляж, что обеспечивало безопасность экипажа, но при этом выходил из строя винт, деформировались гондолы шасси и т. д. В этом случае поднять самолет без специального оборудования очень сложно, кроме того, нужен серьезный ремонт. В этом случае весь полк был бы небоеспособен в течение многих дней. Так что фактически командира спас летный состав.

Через несколько дней, встретив меня в коридоре штаба полка, Иван Иванович остановил и, смотря в глаза, вдруг говорит: «Ты не обижайся, что не награждаю тебя, не думай, что забыл. Знаю – у тебя около сотни вылетов, буду представлять на Героя. Ты этого достоин». Слова эти меня не особо обрадовали. Предчувствие говорило мне: Героя тебе не видать и орденов тоже. С последнего награждения прошло уже больше года. Не знаю, зачем он мне это сказал. Может, его слова являлись оправданием за награждение орденом Красного Знамени стажера с Дальнего Востока капитана Новикова, который он получил накануне «блудежки». Новиков выполнил всего четыре боевых вылета и получил столь высокую награду. Нам показалось, что получил он его не столько за боевые вылеты, сколько за уважение к нему, как к дальневосточнику.

Я же в сравнении с ним произвел гораздо больше вылетов, причем летал не рядовым летчиком, а в основном ведущим групп, и был единственным летчиком в полку, летавшим не меньше других и не получившим за зимние бои ни одной награды. В то же самое время штурман полка Карпов при равном со мной количестве вылетов получил два ордена Красного Знамени и орден Отечественной войны 1-й степени. Все свои полеты он выполнял в основном ведомым, за исключением одного-двух, когда водил звено. Я не собираюсь упрекнуть Карпова в том, что он был недостоин наград. Просто хотелось показать, насколько по-разному командование полка подходило к оценке боевой работы тех или иных летчиков.

Разве можно сравнить по результативности (достоверно подтвержденной) все, вместе взятые, его полеты с одним нашим, когда мы с Пятикопом ударили по станции Оболь. Об эффективности этого вылета стало известно от партизан, за что командующий воздушной армией Папивин порекомендовал командиру полка представить нас к награждению, что, кстати, не было сделано. У меня в то время было уже сорок восемь боевых вылетов, а третий орден был мною получен за семьдесят пять вылетов, да и полеты те по сложности не шли ни в какое сравнение с теми, которые выполнялись в конце войны. Пусть это будет с моей стороны нескромным, но мне кажется, что молчать об этом не следует. Что было, то было. Воевали мы не ради орденов, и дело начальства решать, кого и как награждать. Но когда такие вопросы решаются несправедливо, надо понимать, что у человека происходит в душе.

Затронув вопрос о награждениях, замечу, что он в те времена не был так отлажен, как, допустим, в царское время. Одни и те же ордена у нас давались и за боевые дела, и за мирный труд. После появления в середине 1942 года чисто военных орденов положение вроде бы должно было измениться, но этого не произошло – награждали по-прежнему как военных, так и гражданских одними и теми же орденами, причем полководческими награждались и те, кто к боевой работе не имел никакого отношения. До революции такое различие было. Например, орден Владимира с мечами вручался тем, кто имел отношение к боевым делам, без мечей – за мирный труд и другие заслуги, не связанные с боевой деятельностью.

В Военно-воздушной академии им. Ю.А. Гагарина мне не раз приходилось видеть начальника академической библиотеки полковника (фамилии его не помню), прослужившего в армии тридцать лет и за все это время никогда не покидавшего стен библиотеки. На его груди красовались два ордена Красного Знамени и Красная Звезда. Я думал, что он авиатор и получил эти награды за боевые дела. Но когда узнал, что они получены за выслугу лет, то стал смотреть на него иначе. Оказывается, кроме книг да потертых штанов, он ничего опасного в жизни не видел, и награды эти получил за исправно прослуженные годы. Правильно сделали, когда за боевую работу ввели новые награды. Только сделать это надо было раньше, и тогда не было бы по этому поводу всяких анекдотов. Однажды это пришлось почувствовать и мне.