Шрифт:
На большее у него не хватило духу, и он умолк, отвернувшись к окну.
— Вы получите объяснения,— сказал Ляпунов.— Немного позднее.
Куваев достал из сейфа папку Перелистал.
— Вот оно. Целое...— обескураженно сказал он.
— Я могу сесть? — иронически прищурившись, спросил Ивасьян.
— Да, конечно.— Ляпунов заглянул в папку.— Обыщите комнату, Меджид.
Плотный комок документов в печке как следует не догорел. Обвив рукой тлеющую черную каемку бумаги и осторожно развернув пачку, Куваев подал ее Ляпунову.
— Копии. И подписи... Моя явно подделана.
— Не трогайте, Меджид. Передадим на графическую экспертизу. Это уже по части вашего Николая Михайловича.— Взгляд Ляпунова, до этого внимательно обшаривающий комнату, остановился на раскрытой створке рамы.— Посмотрите-ка за окном.
Тигран Вартанович издал нечленораздельный хрипящий звук.
— И вас придется подвергнуть обыску,— сказал ему Ляпунов.— Меджид, пришлите сержанта...
— Я не позволю себя обыскивать! — истерически выкрикнул Ивасьян, вскочив.— И вообще, на каком основании вы ворвались ко мне?!.
Однако, когда явился сержант, Тигран Вартанович дал себя обыскать. У него ничего не нашли.
В окне показалась голова Меджида. Он молча потряс в воздухе пачкой тридцаток, которую осторожно держал за уголок двумя пальцами.
— Здесь три таких, Степан Степанович.
Ляпунов подошел к окну
— Заверните в газету И тоже — на экспертизу
Когда он обернулся, Тигран Вартанович полулежал на стуле Голова его свесилась набок. Лицо стало серым.
Управление гудело. Такие вещи, как арест начальника угрозыска, случаются не каждый день. Одни недоуменно разводили руками, не будучи осведомлены и не желая болтать попусту Другие неутомимо утверждали право на собственное мнение, которое, впрочем, никто и йе оспаривал, и считали своим долгом высказать последнее при всяком удобном случае. Они наперебой бегали к Дыбагову, выкладывая скороговоркой целый ворох деталей, штрихов и нюансов, на которые прежде не обращали ровно никакого внимания и которые теперь рисовали облик Ивасьяна совершенно в ином свете. Таких было немного и с каждым днем становилось все меньше, потому что начальник управления терпеть не мог наушничества в любых его формах. Он принадлежал к тому типу руководителей, которые, будучи добросовестными служаками, особыми талантами, однако, не отличаются. Дыбагов мог нервничать и «переживать» из-за неласкового начальственного звонка, мог «влепить» кому-нибудь выговор за пустяк, который выеденного яйца не стоил, мог ошибиться, оказаться в чем-либо недальновидным и в то же время оставался человеком честным и самозабвенно преданным своей работе. Сейчас он находился в состоянии полнейшей растерянности, к которой примешивалась и немалая доля боязливого трепета (увы, Асхад Асламурзович не отличался особой смелостью, когда в дела управления вмешивалось высокое начальство) Что же теперь будет? Наверняка — проверочная комиссия, ревизия и все такое прочее...
Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.
И вот — на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского областного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать,— взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. . Это не лезет ни в какие ворота! И кто знает, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..
Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламур-зовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голову и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.
Сейчас у Степана Степановича — очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.
Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соединяющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.
— Ляпунов на втором?
— Так точно,— козырнул вахтер
Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос — это, в сущности, борьба двух психологии, столкновение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. Допрос — своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и актером, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без аплодисментов, единственный зритель которого — действительный или предполагаемый преступник, становится его непременным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего театра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, главным образом, о внутренней сути героя, которого изображает, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реплику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.
И Ляпунов, по общему признанию, блестяще владел этой «тактикой умолчания». Сказать ровно столько, сколько необходимо, чтобы заставить работать мысль своего противника, работать лихорадочно и учащенно, навязать его разуму прерывистый и опасный ритм, когда все обострено до предела. И ждать. Холодно и спокойно ждать, когда можно будет, наконец, молниеносно оборвать туго натянутую струну разговора одной единственной неожиданной фразой, которая решит все.
... Ивасьян сидел перед Ляпуновым на стуле, уставив-.шись взглядом в пол. Он плохо спал ночь — веки набрякли, лицо пожелтело, голова и плечи безвольно поникли.