— Да я… — руки стали лишними, я не знала, куда их деть, — я же не просить пришла, а просто…

— Дурочка, — сказала тетка. — Если бы ты знала, какое это было для меня счастье — дать вам всем возможность учиться. Но теперь… Наташа, голубушка, наша совместная жизнь с Фимой не получилась. Мы решили разойтись.

Она меня огорошила. Она добила, а казалось, на сегодня уже хватит. Как разойтись? С Фимой? С умным, добрым Фимой, ставшим для нас всех близким и родным человеком? Она же казалась всегда такой довольной, такой счастливой.

— Зачем? — с ужасом смотрела я на нее.

— Зачем, — эхом отозвалась она и пожала плечами. — Наверное, я сама виновата. Я заела его. Замучила, — она низко наклонила голову. — Мне тяжело переносить его достаток. Знаешь, деньги разделяют людей.

— Ну и глупо, — неловко сказала я.

— Возможно, — сразу согласилась тетка. — Но у меня этого достатка нет. И если бы его не было никогда, я бы так не терзалась. А он был.

Она вышла из-за стола, сдвинув скатерть. Поехали к краю чашки, но я удержала. Тетя Ляля поправила скатерть, потом встала у окна и стала смотреть на Париж за окном, прислонясь к холодному стеклу щекой.

— Знала бы ты, Наташа, какой милый, какой уютный у меня был дом. Как я его любила. Я родила в том доме Петеньку и Тату, в том доме жил со мной замечательный человек, Алексей Антонович. Папа Петеньки и Таты. Мы оба трудились, мы любили свое дело. Каждый свое дело. Мы были счастливы. Потом… — голос ее зазвенел, — потом меня и моих детей из нашего дома прогнали. Все нажитое за семь лет разграбили, растащили. Алексея Антоновича зарубили шашками. И стали мы никто, ничто, — она отошла от окна и села на место. — Фима… Сколько можно терзать ни в чем не повинного человека за то, что когда-то, давным-давно, в прошлой жизни, у меня был мой дом? Мы старались, мы очень старались ужиться, но… не получилось. Слишком много прошлого за плечами.

— Я ничего не понимаю, — затрясла я головой. — Прошлое. Было, да. Но оно прошло.

— Прошло, — криво усмехнулась тетка. — Маленькая ты еще… Станем говорить о тебе, Наташа. Ты пойми, мы живем в чужой стране, на чужих хлебах, из милости. Французы — чудные люди. Но мы им не нужны. В шестнадцать лет спустись, Наташа, на землю и знай — театр надо забыть. Это ошибка, это преступное наше с матерью твоей попустительство. Она размечталась, я не воспротивилась. Мы обе, Наташа, виноваты перед тобой. Мы должны были готовить вас к более жестокой жизни. Надо думать о ремесле, об элементарном куске хлеба. Иди, девочка, ищи работу. Саша прав. Дальше будет только трудней.

Я заплакала. Она не стала утешать, не обняла за плечи, не погладила по голове, как делала всегда, не различая ни своих детей, ни нас с Мариной. Вместо этого перебросила через стол платок и продолжила:

— У Фимы я больше не возьму ни копейки. Мы договорились. Мы попробуем еще немного пожить, но чтобы деньги нас не разделяли. Он просит меня об этом. Трудно сразу. Нас столько связывает. Петя, по всей вероятности, пойдет работать. Татка мала, пусть учится. Вдвоем с Петей мы попробуем ее вытащить. Согласись, из всех вас она самая способная.

Я согласно кивнула.

— Значит, во Франции для нас дороги нет?

— Нет, — отрезала тетка, маленькая женщина с нежным, как у ребенка, лицом. — Я тебе говорю — это чужая страна. Это их страна. Мы пришли — они нас приняли. Они терпят нас. Но и только, и только. Всегда помни об этом и не требуй от французов больше, чем они могут дать. Обидят — терпи. Хорошее… радуйся, если будет что-то хорошее.

— Но тогда нам надо вернуться! Ведь многие теперь едут.

— В Советскую Россию? — насмешливо и грозно спросила тетка, — другие — пожалуйста. Это их дело. Я в СОВЕТСКУЮ Россию, — она сделала ударение, — никогда не вернусь. Тех, кто едет, великодушно прощают. Скажите на милость! Меня не надо прощать. Я перед ними ни в чем не виновата. Виноваты они. Это их я простить не могу. Это они выгнали меня из дому и убили моего мужа. А я вот этими руками похоронила его. В чужой могиле под чужим именем. Чтобы не отрыли.

— Но не все же убивали.

— Что-о? Нет уж, все! Все они, позабыв совесть и стыд, убивали и грабили. Они называли это экспроприацией! По-русски это называется воровство. Я с ворами жить не намерена. И обожать этот «разнесчастный» народ, в отличие от твоей мамы, тоже не намерена. Я тоже народ. Причем, не худший его представитель… — она снова подошла к окну. — В Россию ехать! К большевикам! Да никогда в жизни!

Тетя Ляля оставила меня ночевать. Вскоре пришли из гостей Петя и Татка, и мы серьезных разговоров больше не затевали. Я рассказала про все и предложила поздравить с началом свободной жизни. Шутка получилась грустная.

Поздно вечером, словно виноватый в чем-то, пришел Фима. Тетя Ляля была с ним предупредительно ласкова, но все это мне не понравилось. Говорили о чем угодно, старательно избегая острых углов. Случайно выяснилось, что у меня для устройства на работу до сих пор нет паспорта. Фима вызвался помочь. Без него я бы никогда не распутала это дело.

Когда мы уезжали из Константинополя, взрослые получили нансеновские паспорта. Был такой паспорт и у мамы на девичью ее фамилию. Мои метрики в переездах затерялись, и меня просто вписали в мамин паспорт: Наталья, дочь Вороновской.