Шрифт:
Советским вооруженным силам пришлось принять на себя ушаты грязи, как если бы было проиграно жизненно важное сражение. Запевалой выступал М. Горбачев. Его старались превзойти соратники и будущие (или уже тогдашние?) конкуренты. С этого момента армия, авиация и флот утратили репутацию баловней нации и причитающийся солдату в любой стране иммунитет против поношения. Вооруженные силы вошли в трясину затяжного кризиса и нескончаемых реорганизаций.
Мои дальнейшие шаги, как находил А. Яковлев, плохо сообразовывались с обстановкой, не стыковались с преобладавшим настроем. Вот посольство СССР в Бонне, оно знало, что требуется, и засыпало Центр телеграммами, в которых во всех регистрах перепевалась мелодия: М. Руст выполнял диверсионное задание, он был орудием заговорщической группы, вознамерившейся подорвать престиж Советского Союза как сверхдержавы и авторитет его нового руководителя. Где заговор, там без руки НАТО не обойтись. Блок спланировал и провел глубокое зондирование обороноспособности и боеготовности потенциального противника. Низкопробный вздор клался на рабочие столы всех членов Политбюро, чтобы не засомневались: армию и авиацию дерут как Сидорову козу поделом.
Данными военной разведки «открытия» дипломатов не подтверждались. Пустое. Бдительность не на высоте. Разведчиков тоже нужно регулярно взбадривать, иначе впадут в дрему. Проморгали одну угрозу, не заставят себя ждать следующие.
В обстановке нагнетавшегося психоза осторожность не была бы лишней. Отведи душу в укромном уголке и успокойся. А я взял и отправил записку генеральному, которая объективно ставила под вопрос правильность его линии в «деле Руста». Мало того, на пресс-конференции в АПН для журналистов, сопровождавших в поездке по СССР федерального президента Р. фон Вайцзеккера, я не пыхтел возмущением по поводу «провокации» и не играл мускулами. Напротив, дал понять, что необратимых решений на тот момент не было вынесено и еще не исключена недраматическая развязка.
В присутствии всего состава Политбюро М. Горбачев дисквалифицировал записку и мои публичные высказывания. Он охарактеризовал ее как недопустимое давление на руководство. Дисциплинарное наказание, однако, понесли следователи КГБ, ведшие «дело Руста». Их обвинили в разглашении процессуальных тайн, о которых до передачи дела в суд или вынесения постановления о прекращении расследования мог быть осведомлен, не считая генсекретаря, только генеральный прокурор. По отношению ко мне ограничились «внушением», совершить которое было возложено на А. Яковлева, и запрещением прилюдно выражать несогласие с позицией М. Горбачева, ставшей теперь позицией Политбюро.
В чем же провинились сотрудники КГБ? Вышло случайное и тем более многозначащее совпадение. Независимо друг от друга следователи и я пришли к одинаковым оценкам случившегося и внесли аналогичные предложения: вопрос закрыть, не доводя дело до суда. Мой анализ особенностей поведения юноши, выполненный на базе официально доступных материалов, мотивов его опрометчивого поступка мог бы быть — при желании держаться фактов — принят за показатель достоверности комитетского доклада. Но генеральный гнался не за истиной. Он преследовал свою цель и нуждался в призраках.
Как на духу скажу и сегодня: со следователями Комитета госбезопасности у меня контактов не было. Естественно, с их выводами и предложениями я не был знаком. Не знаю поныне, какие модели передачи М. Руста западногерманской стороне взвешивались в КГБ. Я высказывался за то, чтобы сдать М. Руста вместе со следственными материалами на поруки властям ФРГ, имея в виду, что последние сами разберутся, привлекать ли героя и его наставников к ответственности. Если этот вариант почему-либо вызывал сомнения, мог быть избран и такой путь: с учетом лабильности юноши, в чем-то свойственной возрасту, я предлагал передать решение его судьбы медикам (советским и западногерманским или только западногерманским) и тем избежать возможного трудновосполнимого ущерба его здоровью в случае открытия судебного процесса и отбывания наказания.
Во время работы над этой книгой я получил от Маттиаса Руста письмо и эссе «Мысли, касающиеся моего ареста». Процитирую с разрешения моего корреспондента несколько наиболее значительных положений.
«Арест произошел почти сам собой. Словно из ничего рядом со мной у самолета возникли трое мужчин различного возраста.
Самый молодой представился как переводчик, кто были двое других, мне не суждено было узнать...
Несмотря на в высшей степени гнетущую ситуацию, атмосфера выглядела необычно разряженной. Официальные представители, казалось, подступались к делу без предвзятости...
Я даже во сне не мог себе представить, что советские [люди] бывают такими открытыми. Меня это приятно удивило и одновременно наполнило таким благодушным настроением, что я не понял (когда занял место в автомашине), что находился на пути в тюрьму», — пишет М. Руст. И продолжает:
«Также по прибытии в отделение милиции я встретил только симпатию, ни следа ненависти или неприязни, никто не показал себя оскорбленным или обиженным моим противозаконным вторжением.
Все оставляло почти нереалистическое впечатление, как совершавшееся, можно сказать, в каком-то другом мире. В свете конфронтации Восток —
Запад, на всем оставлявшей отпечаток, подобная встреча должна была бы протекать враждебней, по крайней мере, холодней».
Понадобилось три недели, отмечает М. Руст, чтобы КГБ поверил в мирные мотивы действий пилота. 24 июня 1987 года следователи известили М. Руста о том, что в его «показаниях не обнаружено противоречий» и отпали «основания предполагать, что полет был совершен с провокационными намерениями, не говоря уже о том, что за ним кроются заговорщики». Начальник следственного изолятора сказал вечером того же дня Русту, что видит в нем «друга СССР».