В будни из тени дорогой мебели выходил сын Анны Николаевны. Он не скрывал своего презрения к Сгущёнкину и с аристократической демонстративностью не говорил с ним.

Они могли несколько часов кряду молча сидеть на кухне и, не чокаясь, пропускать рюмку за рюмкой.

А вечером приходила Анна Николаевна, привнося атмосферу мрачного торжества. Её сын с кухни уходил. На его лице отражалась брезгливость.

И Анна Николаевна принимала алкогольную эстаИногда она весело рассказывала о рабочем дне, и Сгущёнкин догадывался: раньше выпивка сопровождалась весёлыми застольями, и Анна Николаевна пыталась перетянуть к их со Сгущёнкиным столу былое веселье.

Чаще она устало махала рукой и пила молча, уставившись осиротевшими глазами в стену или в шкаф, и, видимо, раз за разом переживая поблёкшие воспоминания.

Иногда после работы Анна Николаевна брала на руки Толечку и сюсюкала с ним, как маленькая девочка с игрушечным пупсом. Лиза с непониманием и страхом смотрела на ослабевшего хозяина и призывно мяукала.

А когда за полночь Сгущёнкин и Анна Николаевна не могли отлипнуть от бутылки, она заходила на кухню и начинала орать и точить ногти о дорогую мебель.

Анна Николаевна кидала в неё семечками, или конфетами, т. к. подняться и прогнать кошку требовало слишком больших усилий.

Сгущёнкин в такие моменты смотрел на происходящее стеклянными глазами и улыбался. Казалось, он счастлив. Пьянел он быстро: одна-две рюмки – и его мягкое тело напоминало желе.

Но кроме беззаботных вечеров и ночей, были ещё и дни. Теперь утро для Сгущёнкина переместилось на то время, когда у нормальных людей наступал самый разгар дня.

Сгущёнкин чувствовал, что проспиртовался насквозь и пропитался немощью. Он понимал: нужно спасаться. И ничего не делал. Каждое утро он ждал звонка. И каждое утро свято верил, что Шалтай позвонит, услышит никакущий голос Сгущёнкина и недовольный требовательный плач Толечки, примчится. Сгущёнкин даже репетировал предстоящий разговор. Он чувствовал себя гнусно, когда сидел у коляски с Толечкой и смотрел на сыночка. Руки больше не подчинялись Сгущёнкину, и он боялся дотронуться ими до Толечки: вдруг силу не рассчитает или поднимет на руки, а пальцы разожмутся. Эти страшные картины превращались в навязчивую идею. И Сгущёнкин часто часами сидел подле Толечки и оплакивал его несостоявшиеся падения и синяки. Он даже соску боялся давать ребёнку, что уж говорить о кормлении с ложечки. Правда в сильном ночном подпитии, да ещё если Анна Николаевна с работы в хорошем настроении приходила, Сгущёнкин нависал над сыном и радостно начинал орать ему колыбельные.

В определённый момент, когда метания Сгущёнкина достигли апогея, а было это в воскресенье утром, и он очутился между двумя огнями – кормлением и убийством, Сгущёнкин, плотно сжимая в руках бутылочку, склонился над младенцем.

«Нужно кормить! – кричал отцовский инстинкт. – Иначе умрёт от голода!» «He смей прикасаться к сыночку – покалечишь! – строго добавлял рассудок».

Малыш отчаянно тянулся кбутылочке, а Лиза тёрлась о ноги Сгущёнкина и намурлыкивала, мол я в тебя верю, ты сможешь!

Маленький серый котёнок, наречённый Шкреди, выглядывал из-под дивана и пытался подцепить штанину Сгущёнкина когтем. Сгущёнкин никак не мог решиться.

На помощь пришла Анна Николаевна. Она больше не хотела слышать стенаний отца-одиночки, взяла у него бутылочку и накормила младенца.

– Вот и всё, – она, как филин, мигнула глазами и ушла к себе в комнату кутаться в одело.

Анатолий Сгущёнкин отчаянно не понимал, что происходит. Ему не доводилось испытывать столь сильного чувства неудобства и опасности (он по малости лет не понимал, что в яростное возбуждение его приводил банальный голод). И новый едкий запах, исходивший от папы, ему совсем не нравился.

Когда в окно заглядывало солнышко, Толечка звал папу, требовал помощи, чтобы приблизиться к яркому свету, но прежнего исполнителя желаний не было.

В душе у юного представителя рода Сгущёнкиных крепко-накрепко обосновался страх. Толя ещё не мог точно определить, что за страх снедал его, он просто постоянно чувствовал холод на сердце и, сам того не желая, ожидал чего-то плохого.

Хорошо, что ожидание плохого в роду Сгущёнкиных сбывалось редко. В общем-то так же, как и ожидание хорошего.

Верная Лиза по-прежнему мурлыкала, лёжа подле Толечки, и, как батарея, грела его. Её мерное урчание заменяло Толечке общение с отцом. Он обнимал кошечку, страх уходил, чувство голода становилось тише. И Толечка засыпал.

Малыш даже не замечал, что Шкреди, как маленький партизан, запрыгивал к нему в коляску и мелкими перебежками оказывался сбоку от Лизоньки, утыкался мордочкой ей в живот и начинал сладко причмокивать, обсасывая её шерсть.

Однажды днём (кажется, это была среда) алкоголь закончился. Обычно в магазин ходил хозяин квартиры – сын Анны Николаевны.

Он надевал свой тёмно-синий костюм, в котором был, ни дать ни взять, граф, инкрустированные драгоценными камнями запонки, и «пшыкался» дорогущим, просто неприличным по стоимости парфюмом. Интеллигент. Лишь иссушённость лица да припухшие пальцы выдавали в нём алкоголика.

В этот раз, убедившись, что спиртного в доме не осталось, он выложил перед Сгущёнкиным три тысячи рублей и, не нарушая традиции, молча удалился.