Шаша Леонардо
Шрифт:
Но в цепи причин и следствий ковалось новое звено.
Обед прошел как обычно. На месте тех четверых, что вчера занимали места кардинала и епископов, сегодня проявилась новая четверка. Я понял, что дон Гаэтано, удерживая при себе министра и промышленника, всякий день меняет четверых сотрапезников, следуя неведомой мне очередности или столь же неведомому выбору. Они были мне представлены: я знал их имена, они — мое. Один был президент крупной государственной корпорации, занявший эту должность недавно и ради нее отказавшийся от места в сенате. Острая лисья физиономия. Весьма сведущ в отцах церкви и трудах схоластов; за едой они с доном Гаэтано непрерывно перебрасывались цитатами, как будто играли в пинг-понг. В конце концов мне стало интересно слушать про Оригена, Иринея и псевдо-Дионисия, но вовсе не в смысле церковной ортодоксии. Скорее — как бы это объяснить — в духе Борхеса.
Как и вчера, после ужина мы все роем заполонили площадку. Я уселся рядом с поваром, он уже занял место.
— Вы тоже вошли во вкус, — сказал он мне вместо приветствия.
— Да, зрелище необычайное.
— Ни за какие деньги не увидишь: мне-то можете поверить, я за это плачу. А рано или поздно заплачу полную цену: схвачу воспаление легких, наверняка схвачу. — Он тщательно обтерся салфеткой, которую держал наготове: лицо, затылок, макушку, уши. — Вы не представляете себе, какой ад эти кухни, а я выхожу на воздух без всяких предосторожностей, потому что и там у меня полно дел, и здесь не хочется ничего упустить — вот и спешишь… Но какое удовольствие, господи, какое удовольствие видеть, как все эти сукины дети расхаживают взад-вперед и читают Розарий…
— Вот видите, значит, церковь может даже неверующим доставлять удовольствие.
— Может, и так. Только мне плевать на церковь.
— А как же тогда вы связались с этой гостиницей? Ведь ее держат священники.
— Случайно. Верней, один приятель меня обманул. Сказал: я плохо себя чувствую, подмени меня на пару дней. А на самом деле нашел себе другое место, где лучше платят. Когда я об этом узнал, то хотел все бросить. Но дон Гаэтано… И потом, это представление. Только дону Гаэтано я сказал, что рано или поздно брошу в суп кило стрихнина — и поминай как звали.
— А дон Гаэтано?
— Знаете, что мне ответил этот сукин сын? — Он вложил в ругательство и восхищение, и преданность. — Он мне ответил: «Сын мой, когда этот день наступит, предупреди меня, я вылью свой суп». Видите, что это за тип?.. Постойте, они начинают. — И он устроился поудобнее.
Действительно, они начинали. Квадратная колонна двинулась под громкое чтение дона Гаэтано:
— Во имя отца и сына и святого духа! Аминь!
— Ангел, от бога посланный…
— Отче наш, сущий на небесах…
— Богородица…
— Слава отцу…
— Отец от начала времен…
— Отец, после грехопадения…
— Отче наш…
— Богородица…
— Слава отцу…
— Радуйся, царица небесная…
То голос дона Гаэтано, то голоса хора творили молитвы в ночной темноте, но все это — голоса, смысл слов, бессмысленное хождение взад и вперед (так мечутся звери в клетке), топтанье на месте в слабом свете и более проворное, испуганное движение в сторону темноты, — все это напоминало вызывание мертвых, колдовство, но с той примесью надувательства и гротеска, который есть во всяком спиритическом сеансе для того, кто не верит в спиритизм.
— Святая Мария…
— Святая матерь божья…
— Дева дев…
— Матерь Христова…
— Матерь благодати божьей…
— Матерь пречистая…
Во мне оживала память не о самих латинских словах в молитвах прежних времен, но о том, как эти слова произносились женщинами, которые собирались читать Розарий: зимой у жаровни, летом во дворе, — давно, в годы моего детства. И к гротескности зрелища прибавлялась гротескность воспоминаний — особенно когда мне вспомнилось, что „turris eburnea“ превращалась у них в „burrеа“ [102] — обещание там, в раю, хлеба с маслом, который любил в детстве.
102
Turris eburnea — башня из слоновой кости (лат.). Burrea — неправильно образованное прилагательное от burro — сливочное масло (итал.).
— Башня слонокостная…
— Чертог златой…
— Ковчег завета…
— Врата небесные…
Едва дон Гаэтано произнес это, едва хор успел подхватить «молись за нас», как послышался звук — вроде хлопка пробки.
Колонна была на краю площадки, самом дальнем от входа в гостиницу и от того места, где сидели мы с поваром. Она только что сделала поворот кругом, как вдруг между «врата небесные» и «молись за нас» этот выстрел остановил, прервал ее движение, а потом сразу же смешал ряды и погнал всех прочь от некоего центра.
На месте остался только дон Гаэтано. А позади него, метрах в десяти-пятнадцати, — светлое пятно, даже не пятно, а какая-то масса.
Мне понадобилось, я полагаю, секунд тридцать, чтобы эта масса приобрела очертания тела упавшего человека, — столько же, сколько понадобилось дону Гаэтано, вначале неподвижному, как статуя, и смотревшему в сторону гостиницы, чтобы обернуться и направиться к упавшему. Я увидел, как дон Гаэтано наклонился и потормошил его. Мы с поваром вскочили в один и тот же миг и бегом бросились туда же. Подоспели мы в тот момент, когда дон Гаэтано, стоя на коленях прямо на земле и простерев руки в воздухе, произносил: