Гарри.

20

Было условлено, что я позвоню Ховарду, как только вернусь с пикника, но я был в каком-то удивительно бунтарском настроении. Мне не хотелось в субботу отвечать допоздна на вопросы. Вместо этого я решил написать Киттредж. Словно это могло помочь мне понять, что же произошло между мной и Мазаровым. Я знал, что после того, как мой отчет будет просмотрен Халмаром Омэли, отослан шифровкой в Центр и я буду подвергнут расспросам со стороны отдела Советской России, мое восприятие происшедшего изменится, а я чувствовал потребность — пусть крайне непрофессиональную — ничего не ворошить.

Однако передо мной стояла дилемма. «Не доверяйте людям в вашем отделе Советской России» — такую фразу опасно посылать в Центр. Поскольку записки Бориса у меня не было, а могло быть лишь мое описание того, что в ней содержалось, на меня непременно посмотрят как на ненадежного носителя тревожной информации. Ведь КГБ вполне мог устроить эту встречу с тем, чтобы я передал своим это высказывание, которое может перевернуть весь наш отдел Советской России. В таком случае предосторожности ради лучше не упоминать о записке.

Конечно, в кафе вполне могла быть установлена кинокамера, которая засняла то, как Борис передал мне что-то написанное, я это прочел, а затем он поджег бумагу в пепельнице, и мы оба, замерев, смотрели, как она горит. В таком случае, если я не сообщу об этом эпизоде Ханту и Омэли, а в отделе Советской России действительно сидит «крот», который увидит мой отчет о пикнике, я могу стать жертвой шантажа.

Поэтому я решил упомянуть в отчете, что мне была дана записка. Однако упоминание об отделе Советской России опустить. Если КГБ вознамерился посеять у нас подозрение в наших собственных людях, он не достигнет цели. Остальное содержание записки довольно туманно. И я решил рискнуть.

Зачем? Этот вопрос обрушился на меня с такой силой, будто я получил удар под дых. В самом деле, зачем? Почему не сказать правды? Если это внесет разброд в работу отдела Советской России — что ж, они такое наверняка уже переживали. Однако я знал, что решения я не изменю. Тесное общение с Омэли не только походило на пребывание в одной комнате с заразным больным, я был просто не готов противостоять его дотошной паранойе. Передавая информацию, я не мог не быть ею запятнан.

И все же я не в состоянии был понять, что мною двигало. Свое слово сказал какой-то упрямый, глубоко сидящий во мне инстинкт.

Уже настало воскресенье, было десять часов вечера, и дольше откладывать звонок Ховарду Ханту было нельзя. Я вышел на улицу и отыскал телефон-автомат. На проспекте 18 июля было так же тихо, как в четверг в полночь на берегу Грин-Бей в Висконсине.

— Где тебя черти носили? — Так начался разговор.

— Пил с нашим другом.

— До сих пор?

— Признаюсь, Ховард, я вернулся в отель в семь часов, начал было звонить, чтобы сказать, что перезвоню снизу через десять минут, но, Бог мне судья, заснул с трубкой в руке.

— Не может быть.

— Вы когда-нибудь пили с русскими водку на равных?

— Да. И успешно. Ты что же, не знаешь, что перед началом надо выпить оливкового масла?

— Ну вот теперь буду знать.

— Хорошо. Один вопрос. Это было успешно?

— Не могу ответить стопроцентно утвердительно.

— Вот дерьмо.

— Тем не менее материала достаточно много.

— Достаточно, чтобы прямо сейчас засесть на всю ночь?

— Сомневаюсь.

— В таком случае отложим это до завтра. Но ты сейчас же приезжай в посольство. Нэнси ждет, чтобы распечатать пленку.

— Что ж, хорошо.

— И побудь там, чтобы помочь ей разобрать неясные места.

— Конечно.

— Я знаю, мальчик, это открытая связь, но намекни: чего хотел наш друг?

— Это установят люди более умудренные, чем я.

— Есть шанс, что твой приятель поплывет с нами?

— Двадцать процентов вероятности.

— Двадцать процентов, — повторил Хант. Я представил себе, как он сидит в своем кабинете в Карраско и барабанит длинными пальцами по столу. — Это несколько разочаровывает, — сказал он.

— Тем не менее есть новые цветочки в букете.

— Завтра нам предстоит работенка, — сказал Хант. — Выспись как следует.

— Я и намереваюсь так поступить… после трехчасового бдения с Нэнси.

— Ничего, Гарри. Ты уже хорошо похрапел, пока я вышагивал по своему кабинету, тревожась и обдумывая, что сказать у твоей могилы.

Мои отношения с Нэнси на протяжении тех часов, что она распечатывала пленку, были столь же официальными, как и после нашего единственного поцелуя, — для нее, я уверен, это была грустная пустота, но, так или иначе, к двум часам ночи распечатка была окончена, как и сопровождающий ее мой отчет. Я отправился к себе в отель, а Нэнси, верная уставу невоспетых солдат, осталась зашифровывать и отсылать текст. Наши группы из пяти букв будут расшифрованы в Вашингтоне еще до зари.