Настал день, когда Калвиц привез из леса березовую жердочку, прикрепил ее к потолочной перекладине. В комнате закричал ребенок. Целыми днями хлопотала бабушка около маленького, рассказывая ему, несмышленому, длинные сказки и совсем короткие, самой выдуманные присказки или напевая песенки. По ночам Анна сама качала люльку, ее повесили так близко к кровати, что с трудом можно было лечь или подняться с постели. Уже в люльке он мешал ей — загородил дорогу. Она хорошо знала, что в будущем ей не ступить ни шагу, — всюду он свяжет ее. Светлая жизнь, о которой так много думала и которую так ждала, отшатнулась куда-то в сторону и понемногу скрылась за туманный небосклон. Она одна стояла на узкой, ухабистой, кочковатой, словно отмеченной проклятием тропе, с которой ни на шаг не сойти. Сейчас она еще редко думала о том, что ее ожидает. После всех перенесенных мук чувствовала только большую усталость и равнодушие. Напала необычайная сонливость. В дремоте часто не замечала, как рука соскальзывала с люльки, ребенок начинал пищать. Калвициене подходила покачать его и разбудить соню.

Имя выбрали Калвицы, — ей самой даже и это было безразлично, В обеих семьях было по Большому и Маленькому Андру, для равновесия и доброго согласия требовались еще Большая и Маленькая Марты. Особенно это нравилось старшей Марте: на половине хозяев она наматывала девки и перемывала посуду, а маленькая еще только брыкалась и пищала в люльке.

Перед крестинами даже кроткая Калвициене ходила озабоченная: все знали, как кричал в подобных случаях Арп в церкви. «Известь, стены и камни!..» Это было начало, а дальше Следовало такое извержение бранных слов и проклятий, что молодые девушки краснели, а семья грешницы и вся родня полгода ходили как грязью облитые. В то воскресенье церковь была битком набита. Неожиданно все пережили полное разочарование. Правда, священник не отнес Анну к женщинам, родившим в святом браке; перечисляя рожениц, упомянул ее последней, а назвав, надулся, как индюк, и буркнул: «Да прострется божья благодать и над этим ребенком!» Особенно подчеркнул словечко «этим». В глубоком недоумении, с вытянутыми шеями и раскрытыми ртами остались богомольцы. Отгадка пришла позднее, когда вспомнили, что отцом «этого» прижитого ребенка был сын самого волостного старшины Бривиня. Кроме того, узнали, что Лизбете до тех пор не отставала от Ванага, пока тот в пятницу перед крестинами не распорядился запрячь лошадь и не поехал к священнику. Таким образом, непонятная незлобивость Арпа легко объяснялась.

Лизбете не старалась бы так из-за Анны, в ее глазах она была развратницей, совсем пропащей. Она завлекла и подбила на грех ее сына. Хозяйка Бривиней никогда не высказывала этого только потому, что вообще ни с кем не хотела делиться.

Но с Осиене только что установились хорошие отношения, их нужно было поддерживать. С глубокой благодарностью приняла Осиене это великодушное заступничество, которое защитило ее от насмешек всей волости и озаряло светом судьбу будущих арендаторов. Теперь она могла, почти могла бы… Осиене известила сестру, что, пожалуй, могла бы навестить дочь, но пока еще не может видеть ребенка.

Тихая Калвициене засияла от этой радостной вести. Восторженно рассказала Анне, как Ванаг ездил к священнику, как Арп в церкви совсем не бранился и что мать почти согласна прийти проведать, если бы только ей хватило мужества спокойно взглянуть на ребенка. Но эта закоренелая и отупевшая грешница только равнодушно пожала плечами:

— Кто ее заставляет глядеть, раз не может. Я ее совсем не жду.

Пораженная Калвициене, ничего не понимая, опустила руки. Но тогда она еще не знала, на что способна Анна.

Анна поправилась и расцвела, — молодость и властный инстинкт жизни быстро вернули ей силы и стойкость, только стала более зрелой и сдержанной; со стороны эту сдержанность можно было принять за непонятную гордость. Какая тут могла быть гордость? Девушка с ребенком! Разве можно было еще ниже пасть? Такая должна чувствовать себя бесконечно счастливой, если мужчина хотя бы взглянет на нее. Обеими руками должна ухватиться, если встретится такой великодушный, кто захочет протянуть палец и поднять из грязи.

По своей нерешительности Калвициене не высказывала этого громко, она ведь не похожа на свою сестру Осиене, которая кричала бы раз десять в день на разные лады, со всяческими прикрасами. Но Анна читала в мыслях тетки, как в раскрытой книге; этой прозорливости и еще многому другому ее научили дни, полные гнетущей тяжести. Сквозь насмешки, унижения и отчаяние прошла она, — все это уже позади. Осталась только острая, полная недоверия проницательность, которая как бы пронзала человека ярким лучом, освещая все, чего сам человек еще не сознавал. Отсюда появилась сдержанность — близкое к ненависти отчуждение даже от тех, кто был ласков с ней и желал ей добра.

Без участия Калвициене, должно быть, не произошло бы и того, что однажды в понедельник в комнату Калвица зашел Светямур, — он снимал домик в Силагайлях. Коренастый мужчина, со вздернутыми плечами, с кривой спиной, точно с горбом, широколицый, с тонкими губами, из-за чего, когда он говорил, обнажались оба ряда крупных, желтых зубов. Вместо усов у Светямура — два перекрученных пучка шерсти, два таких же, только поменьше и нескрученных, свисали над глазами, почти закрывая веки. Глаза — круглые, желто-серые, с крошечными зрачками. Анне пришло на ум, что такими должны быть глаза дохлой кошки, хотя и не помнила, видела ли их когда-нибудь.

Светямур ввалился в комнату, как медведь, за дверями даже не сбил снега с деревянных башмаков, а войдя — не поздоровался. Очевидно, только что с работы: на нем черный кожаный передник, кожаные рукавицы до локтей; казалось, что от них еще струится дым или пар нагретого поделочного дерева. А может быть, он только что затопил в своей мастерской печь и в свободный промежуток, пока не разгорится, пришел устроить неотложное дело. По крайней мере он выглядел очень занятым человеком. Калвициене в комнате не было. Светямур сел и, не отрываясь, начал глазеть на Анну. Старая бабушка ворчала, что он ей свет застит, нельзя вязать. Анна возилась у плиты и делала вид, что не замечает непрошеного гостя. Но тот не отрывал от нее своих глаз дохлой кошки, — так, должно быть, разглядывал он и ясеневые отрезки, оценивая, выйдут из них ободья колес или полозья дровней. У Анны так и чесались руки зачерпнуть ковшом воды и плеснуть в его сторону. Так как Светямур все еще не собирался уходить, она схватила метлу и принялась подметать комнату; камешки шумно разлетались по утоптанному глиняному полу и с треском отскакивали от деревянных башмаков мастера. Наконец он все же понял, что ему не рады, и, отряхивая пыль, поднялся, молча ушел, — только башмаки простучали.