– Я говорил, ваше величество, - усмехнулся Мориньер.
– Мальчик быстро учится.

И Дени не понял, была ли это хвала или упрек.

*

В карете Мориньер молчал. Сидел напротив, прикрыв глаза. Не шевелился. Дени, которого от холода и пережитого волнения била дрожь, не отрывал от своего наставника взгляда.

– Что вы так смотрите на меня, Дени?
– проговорил вдруг Мориньер.

– Вы на меня сердитесь?

– Сержусь?
– открыл глаза.
– Почему вы так решили?

– Я... я не знаю. Я плохо говорил?

Мориньер улыбнулся:

– Я доволен вами, Дени. Вы говорили хорошо. Вы переменили мнение о вашем короле?

– Да, сударь. Он мне понравился!

– Я рад. Но даже если бы король вам не понравился, вам следовало бы говорить то же самое.

– Но тогда я должен был бы солгать?

– Только быть вежливым.

– Могу я спросить, сударь?

Мориньер кивнул.

– Вы говорите - вежливость, а его величество... он говорил сегодня о льстецах...

Мориньер постарался не выдать удивления.

– Вы внимательно слушали, Дени!
– произнес одобрительно.
– Вы не находите разницы?

– Пока... не очень.

– Это ничего. Со временем вы ее почувствуете. Вежливость - признак силы, льстивость - слабости. Хотите, чтобы вас считали сильным - будьте неизменно вежливы: с друзьями и врагами, с мужчинами и женщинами, с теми, кто выше вас и непременно с теми, кто ниже. Когда вы вежливы - победа уже наполовину у вас в кармане. Льстить же - не только дурно, но и бессмысленно. Умный распознает лесть с первого вашего слова, а глупый - не поймет ее.

Посмотрел внимательно на мальчика.

– Вы замерзли?

– Да. Во дворце очень холодно.

– Возьмите под скамьей меховое одеяло, укройтесь.

Тот послушно сполз с сиденья, достал сверток.

Укутываясь, спросил:

– А вы, сударь? Разве вы - не замерзли?

– Я привык к холоду.

– Я тоже привыкну, - ответил, стуча зубами, мальчик.

Глава 23. Снова он

Несколько следующих после разговора с Жиббо недель Клементина металась в сомнениях. От любви к ненависти, от счастья к бесконечному, сжирающему все ее силы, страху. Не раз засыпала, уткнувшись лицом в мокрую от пролитых слез подушку. Не раз мечтала о том, чтобы случилось нечто, - она боялась давать этому "нечто" название, - что освободило бы ее от ребенка, что рос в ней.

Жиббо качала укоризненно головой. Отец Жозеф временами брал ее за руку, приводил в часовню. Она молилась истово, до изнеможения.

Ничто не приносило ей успокоения.

Днями она держалась. Выступала горделиво, держала голову высоко, говорила немного, но значительно. Старалась выглядеть спокойной.

Во второй половине дня уходила из замка. Шла к Жиббо. Пробиралась по мерзлым тропинкам, открывала скрипучую дверь, усаживалась посреди дома на покрытую волчьей шкурой деревянную колоду. Если хозяйки не было - ждала. Та приходила, готовила отвары, поила ими Клементину. Выслушивала ее. Не прерывала, когда, не выдерживая внутреннего напряжения, Клементина возвышала голос.

И в тот день, измученная, Клементина не удержала слез.

– Как ты не понимаешь?!
– кричала она Жиббо.
– Как не понимаешь?! Как жить мне теперь с чувством вины! Как вынести то, что мой ребенок из-за меня станет изгоем! Будет бесконечно подвергаться незаслуженным унижениям! Он...

– Она.

– Что?

– Не он - она, - повторила Жиббо, наливая в кружку очередную порцию успокаивающего отвара.
– Пей.

– Какая разница?
– устало качнула головой Клементина.
– Он... Она... должна была быть счастлива, любима, окружена любимыми людьми. А вместо этого...

– Почему ты думаешь, что будет по-другому?

Клементина замерла, обхватив ладонями кружку. Грела руки. Собиралась с силами.

– Ты не понимаешь...
– обреченно прошептала.

– Это ты не понимаешь, детка. Чья любовь нужна ребенку больше, чем любовь матери? Не будешь любить ее ты - не будет любить никто. Сумеешь найти в себе силы - все сложится как надо.