– Не жалко?

– Хозяина, что ли? – переспросил Михалыч и, поднявшись, снова налил и себе, и Худолею. Но пить не торопился, смотрел в окно, и лицо его, освещенное холодным светом утра, казалось каким-то особенно печальным, безнадежность была в нем, может быть, безутешность. – А чего жалеть... Убили – значит, так и надо. Меня вот сейчас кто надумает убивать... Ни слова поперек не скажу, – бомж едва ли не впервые за все время в упор, твердо и ясно посмотрел Худолею в глаза. – Не жалко мне себя будет. Ничуть. – Михалыч взял свой стакан и, не чокаясь, выпил. – За упокой души.

– За упокой так за упокой, – промямлил Худолей озадаченно. Последние слова бомжа ошеломили его своей простотой и какой-то потусторонней убедительностью.

– Спасибо, конечно, что ты выпил со мной, но я ведь знаю... Если придется брать меня... Ни на секунду не задумаешься, а?

– На секунду задумаюсь, – твердо сказал Худолей.

– Подозреваешь? – напрямую спросил бомж.

– Нет, – Худолей покачал головой. – Не подозреваю. Но вопросы задать обязан.

– Все правильно, – кивнул бомж одобрительно. – Кто-то должен и жизнь двигать.

– Кто мог убить Объячева? – спросил Худолей.

– А кто угодно. Все они люди с пониманием о себе, с гордостью. Стремления у них.

– И к чему же они стремятся?

– К достатку.

– А ты не стремишься?

– Нет, – Михалыч покачал головой, как бы прислушиваясь к собственным словам, и повторил тверже и отчетливее: – Нет, не стремлюсь. Нет никаких сил. Живу, как ветка какая, трава, тварь земная или водяная... Холодно стало – замерз, солнышко пригрело – ожил.

– А пистолет-то... Почистил.

– Ага, – кивнул Михалыч. – Почистил. Бутылку вот нашел, тоже почистил. Неплохая бутылка оказалась, да? – он усмехнулся.

– И мужчина мог убить, и женщина? И жена? И любовница?

– Стремления у них.

– К достатку?

– Гордость опять же... И это... Не согласны они, как все в жизни устроилось. Каждому хочется чуть бы подправить... Отсюда все и идет.

– Что идет?

– Я же говорю... Бутылки из окон, пистолет вот выпал...

– Из пистолета убит Объячев. Выстрела никто не слышал. Значит, и глушитель был в деле.

– Не управиться им с домом без хозяина. Продавать придется, – задумчиво проговорил Михалыч.

Смерть Объячева его, похоже, нисколько не тронула, и мысли его как-то все время уходили чуть в сторону, чуть не по тому направлению, к которому подталкивал его Худолей.

– Да, дом неподъемный.

– Устал я, – сказал Михалыч и направился к своему лежаку. – Прилягу. Если чего... Заходи, я здесь. Больше мне быть негде.

Худолей вынул из рукоятки пистолета обойму, осмотрел ее – все патроны были на месте. Не хватало одного – того, которому положено быть в стволе.

– Патроны тоже протирал?

– Нет, они чистые.

– Из обоймы вынимал?

– Я не знаю, как это делается. Сверху протер, внутрь не заглядывал.

– Это хорошо, – кивнул Худолей. Он подумал, что на патронах, промасленных и протертых, наверняка должны остаться отпечатки пальцев того, кто возился с пистолетом, кто вынимал обойму, освобождал ее от патронов, снова заряжал... – Покажи хоть, где именно нашел пистолет, – обернулся он к Михалычу. – Под какими окнами?

– А вот прямо с моей стороны. Я шел по дорожке, все окна были темные, тут вроде спальни у них... Из какого окна вылетел этот гостинец – не заметил. Он в лужу упал, а лужа ледком затянута... По этой пробоине во льду я его и нашел. Сунул руку в глиняную жижу – нащупал. Вынул – пистолет. Думаю, утром искать начнут, а тут я с чистеньким да смазанным. То-то будет весело, то-то хорошо... И покормят, и из этого хозблока не прогонят. Глядишь – и до тепла протяну.

Сунув пистолет и глушитель в карманы куртки, Худолей направился к двери. Уже открыв ее, уже перешагнув порог, он неожиданно обернулся. И столкнулся с настороженным взглядом бомжа – тот даже голову приподнял над своей фуфайкой, чтобы видеть, как уходит, все-таки уходит его настырный гость. Худолей подмигнул ему заговорщицки: дескать, уж мы-то с тобой знаем, что в этой жизни главное, а чем можно пренебречь.

И вышел.

Шагая подтаявшей дорожкой к дому, он прокручивал разговор с бомжем и все время возвращался к его последнему взгляду, которым тот проводил гостя. Что-то в этом взгляде было не так, что-то настораживало истонченную службой и жизнью душу эксперта.

Подходя к дому, подзадержавшись перед дверью, он хотел было оглянуться и вдруг понял – этого делать нельзя. Ему вслед наверняка смотрит хмельной Михалыч. И, осознав это, Худолей понял, наконец, в чем дело, в чем причина его беспокойства – настороженный взгляд бомжа никак не вязался с тем его обликом, каким он предстал в своей ночлежке. Там был опустившийся, усталый, безразличный ко всему бомж. А уходя, Худолей столкнулся с цепким взглядом человека, который может постоять за себя, который еще на что-то надеется в жизни, у которого есть, есть еще кое-какие стремления.