– Спица в сердце. Тонкая, остро заточенная, из хорошей стальной проволоки... Ну, и так далее, сам можешь додумать остальное. Вопросы есть?

– Есть соображения.

– Внимательно тебя слушаю.

Худолей некоторое время молча смотрел на красное солнце, которое било ему прямо в глаза, и от этого в зрачках его полыхали маленькие, но опасные, чуть ли не сатанинские сполохи. Сев напротив Пафнутьева, он положил на стол вздрагивающие от проносящихся мыслей руки и часто-часто забарабанил пальцами.

Пафнутьев его не торопил, он знал эту нервную манеру Худолея осмысливать неожиданные сведения. От всех прочих сотрудников эксперт отличался тем, что всегда в подобных случаях произносил нечто неожиданное, находящееся как бы в стороне от здравого смысла, на обочине той дороги, по которой устремляется большинство, полагая по самоуверенности, что это и есть кратчайший путь к истине.

– Значит, так, – сказал Худолей, и пальцы его замерли. – Что же получается... У нас из семи подозреваемых двое убийцы?

– Трое, – Пафнутьев кивнул на повешенного бомжа.

– Если, бродя ночью под окнами в поисках чего поесть и выпить, он видел, кто и из какого окна выбросил пистолет...

– А это можно увидеть ночью?

– Если комната освещена. Бомж знал, кто живет за тем или иным окном, он всю зиму промаялся в этой сторожке, не догадываясь еще, бедолага, что в жизни у него не будет другой.

– Если человек выстрелил в труп... Его нельзя считать убийцей. Осквернение – да, но не убийство. – Пафнутьев вопросительно посмотрел на Худолея, как бы спрашивая – правилен ли его вывод.

– Еще неизвестно, был ли Объячев мертв после удара спицей.

– В этом можно не сомневаться. Игла прошла сквозь сердце насквозь. Так сказал эксперт, а он, как ты знаешь, не ошибается.

– До сих пор не ошибался. Но если этот тип не стал убийцей в прошедшую ночь, когда выстрелил человеку в голову, полагая, что тот жив... То он стал убийцей сегодня днем, когда повесил несчастного бомжа.

– Ты уверен, что он не повесился сам? – спросил с сомнением Пафнутьев.

– Уверен, – Худолей стыдливо глянул на Пафнутьева, в растерянности развел руками, покачался из стороны в сторону, показывая, что знания его носят несколько интимный, срамной характер и ему не хочется говорить об этом со столь достойным человеком. – Даже не знаю, как сказать, Паша, чтобы не оскорбить твои высокие чувства и самому остаться в твоих глазах человеком уважаемым, далеким от пороков и недостатков.

– Я тебя буду уважать, любить, баловать гостинцами, как и прежде, – заверил Пафнутьев.

– Больше всего в твоих словах мне понравилось упоминание о гостинцах.

– На этот счет можешь быть совершенно спокойным.

– Тогда ладно, тогда так и быть, – решился, наконец, Худолей – Значит, так, Паша... Представь себе пьющего человека... Ты когда-нибудь в своей жизни видел пьющего человека?

– Как-то не приходилось.

– Спасибо, конечно, тебе на добром слове, но скажи: ты можешь вообразить, чтобы пьющий человек покончил жизнь самоубийством, не допив последнего глотка из бутылки? Может такое быть в природе, во вселенной?

– Думаешь, не бывает?

– Я не могу сказать о себе, что являюсь таким уж трезвенником... Но, уходя из жизни, навсегда уходя, навсегда закрывая ясные свои, умные, всепонимающие глаза... Навсегда, Паша! Я оставляю на столе стакан прекрасного, золотистого виски?! Виски, за бутылку которого должен месяц, не разгибаясь, ковыряться в кровавых трупах, отчлененных членах, рисковать жизнью, падать под бандитскими пулями... И мне за этот месяц государство дает денег ровно на бутылку... Нет! Уходя, я никогда не оставлю стакан виски, чтобы его выхлебали люди грубые и злые. А он, Паша, оставил. Такое может быть?

– Никогда, – твердо сказал Пафнутьев.

– Как только я увидел на столе недопитую бутылку, мой организм пронзила догадка ясная и четкая – убийство. Я понимаю, что произошло – виски так ему понравилось, что он решил заработать еще одну бутылку.

– Жадность фраера погубит.

– Нет, Паша! Он не был жадным. Михалыч щедро угостил меня напитком, который сам пил, может быть, первый раз в жизни. И если бы я сказал ему утром – разливай остальное по стаканам – он бы это сделал с радостью. Он ценил общество, Паша. Может быть, он много пил, но не был пьяницей. А то, что побежал предупредить кого-то об опасности... Это ведь порядочность. Люди в доме, какими бы они ни были, кормили его, давали кров, позволили перезимовать в сарае... По отношению к ним он поступил правильно.

– Ты его обшарил? – спросил Пафнутьев.

– О! – воскликнул Худолей озаренно и вскочил, снова оказавшись в красноватом свете низкого солнца. – Паша, как тебе удается каждый раз находить слово... Самое нужное, самое важное в данный момент?

– Умный потому что, – проворчал Пафнутьев.

Подойдя ко все еще висящему в петле Михалычу, Худолей быстро, чувствительными своими пальцами, пробежал по карманам, по щелям одежды бомжа, и постепенно перед Пафнутьевым вырастала горка всего, что находил Худолей. Старый перочинный ножичек со сточенным, но острым лезвием, коробка спичек, несколько затертых писем, на которых с трудом можно было прочитать адреса, – видно, где-то на бескрайних просторах бывшей великой страны жили близкие люди, от которых ждал он вестей, но к которым не мог вернуться.